Венедикт Васильевич при своём бравом виде и росте один метр восемьдесят семь сантиметров при посторонних людях не то чтобы робел, а слегка тушевался. Бывали ситуации, когда он заливался краской и впрямь походил на застенчивую девицу.

Его сын вспоминал: «В 88-м Венедикту Васильевичу привезли из-за границы аппарат, который усиливал голос, он подставлял аппарат к горлу и говорил. Каково ему это было при его стеснительности, если ещё здоровым он застёгивал рубашку на все пуговицы? И его характерный жест — прикрывать горло, словно проверяя, застегнут ворот или нет. Его смущал этот аппарат, который привлекал внимание к его болезни. И от потери голоса Венедикт Васильевич страдал, у него же был замечательный баритон. Пять лет болезни, несколько операций, боли постоянные, запрет на спиртное к тому же...»20

Венедикт Ерофеев до конца своих дней оставался ребёнком. Как вспоминала Наталья Шмелькова, зимой в Абрамцеве он попросил покатать его на санках, но чтобы никто не видел21.

С появлением в его жизни Натальи Шмельковой расширился его круг общения за счёт её образованных и талантливых друзей.

Смерть Венедикта Ерофеева стала для Натальи Шмельковой тяжёлым и мучительным испытанием. От этого удара она так и не оправилась. Многое пришлось ей пережить и перечувствовать, доверясь памяти, сохранившей воспоминания о том счастливом времени. У неё появилась непреодолимая потребность перенести три года их непростых и невероятных отношений на бумагу. Так появилась книга «Последние дни Венедикта Ерофеева».

У чтимого Венедиктом Ерофеевым Иоганна Вольфганга Гёте есть здравое по мысли высказывание. Стоит к нему прислушаться: «Я уважаю людей, которые точно знают, чего хотят. Большая часть бед во всём мире происходит от того, что люди недостаточно точно понимают свои цели. Начиная возводить здание, они тратят на фундамент слишком мало усилий, чтобы могла выстоять башня»1.

Венедикт Ерофеев приложил много труда, чтобы фундамент, эта несущая конструкция того немногого, что вышло из-под его пера, был безукоризненным во всех отношениях. Как говорят, «прочен, как сталь, и блестел, как хрусталь». Такой результат стал возможен благодаря его наблюдательности, невероятной памяти и оригинальному стилю повествования — свидетельство его писательского мастерства. Основу фундамента поэмы «Москва — Петушки» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» составили его записи в многочисленных блокнотах — так называемые «Записные книжки».

Большая их часть пошла на растопку печи в доме его первой жены Валентины в Мышлине. Эту инициативу проявила тёща Наталья Кузьминична Зимакова, относившаяся к писательству зятя без всякого почтения, а лично к нему с нескрываемым пренебрежением, переходящим в ненависть. Однако не всё, к счастью, было ею предано огню. Кое-что сохранилось.

По «Записным книжкам» восстанавливаются реальные отношения Венедикта Ерофеева с разными людьми и его постоянно расширяющиеся литературно-художественные интересы. Это единственные источники информации, которым можно доверять. С их помощью приоткрывается истинная подоплёка поступков и привязанностей писателя. Кем только в них он себя не называл, с кем только не сравнивал — «Я был никто, теперь я — некто»2; «Я противоударный и флагонепроницаемый»3; «Я бы хотел быть проливом Лаперуза, то есть тихонько отделять Сахалин от Хоккайдо»4. Он понимал, что живёт на разрыв аорты. Для самооправдания находил нужные слова и знал, на кого сослаться: «Мой путь саморастрачивания ничуть не хуже и не лучше других. “Что есть польза?” — спросил бы Понтий Пилат»5.

Последние годы жизни Венедикта Ерофеева подтверждают ригористическую мысль Альберта Эйнштейна: «К величию есть только один путь, и этот путь проходит через страдание».

На последнее десятилетие земного существования Венедикта Ерофеева падает отсвет евангельских событий. Годы эти особенные, с явным мистическим смыслом. Так мученический конец героя поэмы «Москва — Петушки» с необыкновенной точностью повторился в реальности. Произошёл практически в схожих обстоятельствах. На этот раз жертвой стал создатель поэмы, умерший от рака горла. Я предполагаю, что ничего неожиданного для Венедикта Ерофеева в этом совпадении не было. Ведь вся его духовная жизнь проходила в прямой обусловленности с событиями, описанными в Евангелии и апокрифах. Только осознав эту важнейшую особенность мышления и психики писателя, возможно объяснить многие его поступки, разглядеть христианскую подоплёку его творчества. Приведу один из многочисленных примеров ориентации Венедикта Ерофеева на Евангелие в поэме «Москва — Петушки». Это символика буквы «ю» и её расшифровка. Содержание этого символа намного шире предположения, что «Ю» — инициал Юлии Руновой.

Лев Оборин приводит гипотезу одного из читателей поэмы, объясняющую эзотерический смысл буквы «ю» в поэме. Неизвестный автор начинает с цитаты из ерофеевского текста: «“Он знает букву ‘ю’ и за это ждёт от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква ‘ю’? Никому; вы и теперь-то её толком не знаете. А вот он — знает, и никакой за это награды не ждёт, кроме стакана орехов” — аллюзия на Евангелие детства от Фомы, апокриф, рассказывающий о детстве Христа. В нём учитель Закхей обучает ребёнка Иисуса грамоте и показывает ему “ясно все буквы от альфы до омеги”, но Иисус отвечает: “Как ты, который не знаешь, что такое альфа, можешь учить других, что такое бета. Лицемер! Сначала, если ты не знаешь, научи, что такое альфа, и тогда мы поверим тебе о бете”. После этого Иисус отвечает на те вопросы об альфе, на которые не смог ответить поражённый учитель. Евангельский и апокрифический контексты для Ерофеева в “Москве — Петушках” чрезвычайно важны. Можно продолжить эти рассуждения, вспомнив слова Бога из Откровения Иоанна Богослова: “Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний”[457]. В апокалиптическом финале “Москвы — Петушков” снова возникает буква “ю” — не последняя осмысленная “я”, но предпоследняя, неосмысленная: может быть, это значит, что для героя ещё не наступил конец»6.

Обращает на себя внимание ещё одна особенность в записях Венедикта Ерофеева того периода. В них содержатся уничижительные характеристики людей из его ближайшего окружения. Отсутствие в этих коротких заметках каких-либо смягчающих оговорок. Вот, например, его суждение о Владимире Муравьёве. Оно присутствует в его блокноте 1979 года: «И о Муравьёве]. Он груб и, стало быть, глуп, я-то был влюблён в него в ту юную пору, когда ум дороже сердечности»7. И приблизительно тогда же появляются другие записи, предположительно относящиеся к тому же Муравьёву: «Умён от вечной темноты»8 и «Я любил тебя не менее, чем Исаака Авраам»9. Венедикт Ерофеев словно предвидел действия своего друга после своей смерти. Те рукописи, которые писатель ему доверил, были тут же переданы Талине Носовой, женщине, психически нездоровой и импульсивной. Существовала большая вероятность их уничтожения. К тому же сам Владимир Муравьёв, осуществляя редактирование повести «Записки психопата», уничтожил те страницы в ней, которые касались его лично. Поступок для филолога такого высокого уровня недопустимый.