любил одну больную; у нас по правилам – больные без сопровождения сиделок не могут ходить к доктору в лабораторию, я за этим слежу, – так вот он за это соблюдение правил и придирался ко мне. Как бы ни сделала мазь, все было нехорошо…

Так он любил больную… кого? кто она?

Я быстро опустила вуаль на лицо, так как мы были уже у выходной двери… и простившись с m-me Delavigne, пошла к себе домой. Так вот что…

Он любил больную… Я не чувствую ни малейшей ревности к этой неизвестной женщине; ну, любил, – очевидно, она была из простых, очевидно, этот роман кончился ничем, так как не женился. Но почему же он не может полюбить меня?! Или я хуже, ниже ее? Нет, нет, не может какая-нибудь ограниченная хорошенькая женщина сравняться со мной… Я не менее той неизвестной достойна его любви…

И возмущенное чувство заглушило все остальное… Сердце разрывалось при мысли о том, что он лицемер и делал зло другим. В душе был целый ад. Я не помню, как пришла домой. И после того, что я сегодня узнала – как еще можно жить?

Действительно, человек – удивительно живучее существо; чего-чего только не переносит…

22 ноября, пятница.

Если он делал зло другим – что же из того? Ведь это только доказывает, что и он, как все, не лучше других.

Когда-то художник создал статую и влюбился в нее. Так я люблю создание своего воображения, над которым работала, как артист, с восторгом, с увлечением…

А беспощадная действительность рано или поздно должна была разбить этот идеал…

«Nous aimons les êtres et même les choses pour toutes les qualités que nous leur prêtons»216, – вспоминается мне отрывок из Études littéraires de Faguet.

Но глубокое, острое страдание охватывает меня всю, и я была бы рада умереть…

Кончено со мной… все равно: невидимая цепь приковала меня к этому человеку. И теперь – кто бы он ни был, – я уже не в силах не любить его…

26 ноября, вторник.

Бегала сегодня часа четыре, чтобы разыскать адрес m-lle Leontine, работа которой так понравилась Муратовой, что она хочет отдать шить платье непременно ей. И когда усталая прибежала к Кларанс, никого уже не было – все гости разошлись, и она, переодетая в длинный капот с открытым воротом, отворила дверь с пером в руке.

– А, это вы! я уже села работать. Но все-таки войдите, ничего, – успокаивала она, когда я извинилась, что опоздала.

– Пройдите ко мне в спальню. Это будет менее церемонно, чем в гостиной. И там еще теплее, потому что там я топлю день и ночь, – приветливо сказала она, обнимая меня за талию.

Мы вошли в спальню: уютная большая комната, все стены которой были покрыты художественными афишами, рисунками. У стены, против камина, стоял большой диван. Я села на него и сидела, не двигаясь, пока Кларанс в кухне приготовляла чай.

Я так измучилась за эти дни, что очутиться здесь, в этой уютной теплой комнате, где меня встречали приветливо – было как-то отрадно… А Кларанс вернулась в спальню с чайником и чашками, придвинула стулья и маленький столик к камину, перед которым была разостлана медвежья шкура.

– Идите сюда, будем чай пить… – позвала она меня. Я села у ее ног на мягкий пушистый мех. Приятная теплота разливалась по всему телу. Казалось, век бы не ушел отсюда.

– Я очень рада познакомиться с женщиной независимой и без предрассудков. Это такая редкость у нас, во Франции. Вы, русские женщины, такие энергичные, учитесь, всюду ездите одни. Вы заметили, что у меня бывают почти исключительно мужчины? Это потому, что наши женщины такие буржуазки, с предрассудками, клерикалки – ужас!

– Да, действительно, мы в среднем умственно более развиты, согласна, – но все-таки и у француженок есть достоинства, которых нет у нас, – добросовестно сказала я, не желая, чтобы Кларанс очень нас идеализировала.

– Нет, нет, наши женщины невозможны, пропитаны самой узкой буржуазной моралью. Раз замужем – может иметь десять любовников, и все будет шито-крыто… какое лицемерие! Вот почему я их и ненавижу, и не имею знакомых так называемых дам «comme il faut»217.

Она посмотрела на меня, негодующее выражение сошло с ее лица, и по нему пробежала ласковая улыбка.

– А вы – как посмотрю я на вас – какая вы чистая! Боже, какая вы чистая – точно дитя… Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Поразительно! Вам по виду нельзя дать более восемнадцати.

– Да ведь и вы, я уверена, кажетесь моложе своих лет, ничего тут нет удивительного. Сколько вам лет? – спросила я.

– Двадцать девять. Но я не люблю об этом говорить, – откровенно призналась она.

Я извинилась.

– Ничего, ничего… это я только так, к слову… Между нами только три года разницы, но вы еще дитя… Скажите, – vous êtes vierge encore?218

Я широко раскрыла глаза.

– Конечно!

Я была так удивлена этом вопросом, что обидеться как-то и в голову не пришло.

Кларанс разразилась громким смехом. Вообще она любит смеяться, хохочет всегда громко, и тогда вся ее худенькая фигурка качается, как тростник от ветра.

– Ох, ох, ох… простите, моя милая… ну нечего сказать, спросила. В ваши-то годы… ну, я бы не могла, ни за что не могла бы… Хо, хо, хо… – и она снова закачалась на стуле, в припадке неудержимого смеха.

Я недоумевала.

Но Кларанс объяснила мне сама.

– Извините… вы можете подумать, что я над вами насмехаюсь; не обижайтесь, ради Бога, – нет. Я смеюсь просто потому, что это было так смешно. Как это можно так жить? Вы еще не любили?

– Нет, – отвечала я, опустив голову, стараясь говорить как можно ровнее и спокойнее.

– Не может быть! Невероятно! – воскликнула Кларанс.

– Я вам говорю правду, – лгала я, как когда-то в Англии «хозяину».

Мне казалось, что я оскверню свою тайну, если ее выдам, – а ведь это моя любовь – самое священное, самое дорогое, самое лучшее, что только есть у меня.

Кларанс покачала головой:

– Странно… Во всяком случае, так жить нельзя. Мы все созданы из души и тела, а вы… – и она громко рассмеялась этой удачной насмешке.

Я покраснела. Впервые в жизни приходилось мне слышать такой откровенный разговор, и простота и искренность Кларанс располагали в ее пользу, а интерес мешал сказать буржуазную фразу – «об этом говорить неприлично».

– Должно быть, вы стоите за добродетель? И охота вам поглощать ее принципы.

– Позвольте, но…

– Видите ли, по-моему, люди напрасно так рассуждают о добродетели. Девственность – отнюдь не добродетель, а скорее – противоестественный порок.