вздохнула. – Нет, боюсь, нынче я придерживаюсь другого образа мыслей. Но твоя помощь мне действительно требуется. Мне нужен лучший яд, какой ты можешь достать.

Улыбка пропала с его лица.

– Ты хочешь отравить его?

– Нет. Не его.

Олимпий был застигнут врасплох и потрясен. Я никогда прежде не видела, чтобы его облик столь явно выдавал чувства.

– Нет! – вскричал он, вскакивая на ноги. – Как ты могла обратиться с этим ко мне?

– Дорогой друг… – Я тоже встала.

– Нет! Я сказал – нет! – В нем боролись ужас и гнев. – Я не могу!

– Но если отказываешься ты, то кто же? – спросила я. – Боюсь, это окажется необходимым. Если ты не поможешь, мне придется прибегнуть к другим, худшим средствам.

– Я не могу использовать свои знания таким образом! – отрезал он. – Даже если бы мог, никогда не стал бы помогать тебе в… Ты мой друг, спутница всей моей жизни, ты мне дороже, чем… чем…

– Тем больше у тебя оснований помочь мне. Или ты хочешь, чтобы меня подвергли пыткам? Забрали в Рим и казнили? Будет лучше, если я паду от меча или кинжала? Я в безвыходном положении!

Сейчас я и вправду чувствовала, что попала в ловушку: выдала свои намерения, не заручившись его поддержкой.

– Та Клеопатра, которую я знал, предпочла бы встретиться с врагом, а не уклоняться от него, да еще таким образом.

– А я и собираюсь. Будь уверен, все возможные средства – политика, дипломатия, подкуп, жертвы, чары – будут использованы. Но если они не подействуют, я должна быть уверена, что сумею избежать унижения и пыток. Должна знать, что сама определяю свою участь.

– Это преждевременно. Октавиан в Риме. Все спокойно.

Ну почему он не понимает!

– Но мы же знаем, что он явится! – воскликнула я. – И должны быть готовы.

Он внимательно посмотрел на меня:

– Ты сказала про жертвы и чары. Что именно у тебя на уме?

– Я попытаюсь улестить Октавиана, отправлю ему мои царские регалии, обращусь к нему с официальной просьбой передать престол моему сыну. Это политика и дипломатия. Я спрячу свои сокровища и пригрожу, что, если он не примет мои предложения, я уничтожу все. Это подкуп, а возможно, и жертва. Наконец, я встречусь с ним и напомню ему о чувствах, которые испытывал ко мне Цезарь. Возможно, он не решится вредить жене своего «отца». Тут мне придется использовать свои чары.

Таков был мой приблизительный план. Умирать я не хотела, но была готова к этому – вот в чем разница.

– А если, увидев тебя, он поддастся… твоим чарам и пожелает твоего расположения?

Я размышляла об этом. Это представлялось не слишком вероятным, ибо заклятые враги редко проникаются иными чувствами. С другой стороны, победители склонны рассматривать женщин, как обычную добычу, в ряду трофеев своей победы. Овладеть женщиной Антония означало бы окончательно и полностью восторжествовать над поверженным врагом – большего трудно пожелать.

Сама мысль об этом казалась отвратительной. Я не была уверена, что вынесу такое даже ради Египта, даже ради Цезариона. Яд куда предпочтительнее. Но вовсе не обязательно сейчас во всем признаваться. Даже нежелательно.

– Сначала мне придется как следует выпить, – промолвила я. – И может быть, ты не будешь столь щепетилен и дашь мне что-нибудь, способное стереть память, чтобы добавить в бокал с вином.

Я надеялась, что сейчас подойдет именно такой ответ. Пусть думает, будто я хочу жить, пока не даст мне яду.

– Ты не остановишься ни перед чем! – воскликнул он в невольном восхищении.

– Я в отчаянном положении. Не усугубляй его.

– Я не для того спасал твою жизнь, когда ты рожала близнецов, чтобы потом убить тебя собственными руками. – Он решительно покачал головой. – Яда ты у меня не получишь.

– Значит, ты более жесток, чем Октавиан!

Ладно, не одно, так другое. Может быть, мне еще удастся уговорить его, а пока попробую заручиться его поддержкой в ином.

– В таком случае, я хочу, чтобы ты пообещал мне выполнить другую мою просьбу.

– Прежде мне необходимо узнать, в чем она заключается, – заявил Олимпий, скрестив руки на груди.

– О, ничего ужасного. Ты должен забрать из Александрии два списка моих воспоминаний и поместить один в тайник в постаменте большой статуи Исиды в ее храме в Филах. А другой отвезешь в Мероэ, к кандаке.

– Мероэ! Ты хочешь, чтобы я отправился в такую даль? – возмущенно воскликнул он.

– Думаю, после прибытия Октавиана ты сам почувствуешь необходимость совершить путешествие. Ты обещаешь? Это все, чего я прошу.

– Все? Да ты знаешь, где это находится?

– Знаю. Я там была, если ты помнишь. Думаю, и тебе не помешает оставить Александрию на год или около того. А когда вернешься, Октавиана здесь уже не будет.

– А тебя? Где будешь ты? – спросил он подозрительно.

– Если ты не передумаешь, меня, скорее всего, заберут в Рим. Но давай не будем сбиваться на обсуждение других вопросов. Сначала закончим со свитками. Ты обещаешь?

Он вздохнул:

– Ну, наверное, да.

– Ты обещаешь? Даешь слово?

– Да.

– Хорошо. Я знаю, что тебе можно верить.

Время неумолимо текло своим чередом, ночи становились темнее, но мрак у меня на душе был непрогляднее, чем снаружи: сердце мое заполняли страх, ненависть и тревога. Я продолжала обучать Цезариона, показывала ему архивы, счетные книги, старалась привить знания, необходимые правителю: как отбирать чиновников, как разбирать письма по важности и по назначению, как награждать за хорошую службу и наказывать за дурную. Немало времени я проводила с Александром и Селеной, рассказывала им про Антония, чтобы они ощущали его присутствие. Я показывала его награды и вспоминала битвы, где он заслужил их. Вместе с близнецами приходил и Антилл, возможно, нуждавшийся в таких рассказах больше других. Он был одинок. Александрия оставалась для него чужой. Он вырос далеко отсюда, давно лишился родной матери, а из дома приемной его привезли сюда. Я сочувствовала ему и понимала: скоро и Цезарион окажется в том же положении. Ни отца, ни матери, ни мачехи.

«Антиллу все-таки легче, – промелькнула у меня мрачная мысль, – его хорошо знает Октавиан».

Его, по крайней мере, вернут к Октавии и будут обращаться с ним хорошо.

Что до младшего, пятилетнего Филадельфа, то с ним я просто играла, наслаждаясь его беззаботным смехом и отсутствием вопросов, отвечать на которые слишком больно.

Однажды Мардиан появился с особенно угрюмым видом, выдававшим суть полученного донесения.

– Ну, что там еще? – со вздохом спросила я.

Неприятности следовали одна за другой непрерывно, как волны, бьющиеся о волнолом. Хороших новостей не поступало вовсе, были только плохие