Возможно, он никогда больше не обращался к этой теме письменно, выплеснув то, что растравляло его изнутри, и обрел покой.

— Ох, Аппа, ты-то обрел покой, но перевернул мою жизнь. Ты подрубил корни, связывающие меня с этим домом, с бабушкой, с тобой… — Мариамме хочется разбудить Анну, спрятаться в ее объятиях. Может, Анна-чедети тоже знала? Нет, она пришла в Парамбиль перед самыми родами Элси. Похоже, отец никогда не обсуждал с Большой Аммачи ни свои подозрения, ни свою уверенность. И Большая Аммачи не говорила об этом со своим сыном. И то, что знала, унесла с собой в могилу. Как и ее сын… кроме этой записи.

Мариамма видит свое отражение в зеркале, перед которым брился отец, оно по-прежнему стоит в алькове, как будто дожидаясь, пока папа вынесет его на веранду. Она отшатывается, потому что из зеркала совершенно диким взглядом на нее смотрит страдающая, обезумевшая женщина.

— Кто я? — вопрошает она отражение в зеркале. Она всегда считала, что у нее отцовские брови, его привычка чуть склонять голову, прислушиваясь, определенно его нос, его верхняя губа, — это что, все неправда? У них даже волосы одинаковые, густые, с небольшими залысинами на висках, хотя у него не было ее пегой пряди.

Ее пегой пряди…

Вот он, ключ. Вот что влечет ее на верхушку пальмы, как отца, и теперь ее взгляду ничто не мешает.

Я вижу.

Я помню. Я понимаю.

Теперь оно со мной, это жуткое знание, которого я никогда не желала.

Часть десятая

глава 80

Невозможность моргнуть

1977, «Сент-Бриджет»

Усохший старенький шофер туристического такси кажется карликом на фоне громадного руля «амбассадора», но тем не менее ловко справляется с ручкой переключения передач, легким тычком перебрасывая из положения в положение. Как многие представители его профессии, он сидит на краешке сиденья, прижавшись к водительской двери, привычный к тому, что рядом обычно втискиваются как минимум три члена семьи в придачу к женщинам, детям и младенцам на заднем сиденье, и всех он везет на свадьбу или похороны.

Мариамма с заднего сиденья глядит на мир новыми глазами. Парамбиль — место, которое она всегда считала своим домом, но, как и многое из того, во что она верила, это оказалось ложью. «Каждый из нас может быть уверен лишь в том, кто его мать», — сказал сват Аниян. Мариамма никогда не знала своей матери, а теперь выясняется, что и отца тоже не знала.

В прошлый раз, проезжая здесь на машине Дигби, торопясь к Ленину, она не задумывалась о Тетанатт-хаус. Шофер бывал повсюду и, как и сват, знает, где находился Тетанатт-хаус до того, как покойный брат Элси продал его. На этом участке сейчас стоят шесть «Особняков из Залива» — коттеджей, построенных малаяли, разбогатевших в Дубае, Омане и прочих аванпостах и вернувшихся, чтобы выстроить дом своей мечты. Единственное, что может увидеть Мариамма из маминого прошлого, — это величественную реку на границе их прежних земель. Автомобиль прибавляет ходу.

— Сюда, мадам? — с сомнением уточняет шофер задолго до открытых ворот «Лепрозория Святой Бригитты». Вряд ли он раньше возил сюда пассажиров, думает Мариамма. Наверное, надеется, что она сейчас выскочит и дальше пойдет пешком.

— Подъезжайте к тому зданию за лотосовым прудом. Я попрошу, чтобы вам принесли чаю.

— Айо, спасибо, мадам, нет нужды! — в панике отказывается старик.

Мариамма протягивает ему десять рупий и просит заехать за ней после обеда. Может, это только ее воображение, но кажется, что шофер берет купюру с опаской.

Она спрашивает, где Дигби. Суджа, женщина в медицинском халате, которую Мариамма видела в прошлый раз, ведет ее к доктору. Правая нога Суджи забинтована, а из-за сандалий, сделанных из старых покрышек, походка у нее неуклюжая и косолапая. Они проходят через тенистый клуатр, потом по коридору, ведущему к операционной, запахи дезинфектантов уступают место тепличному аромату пышущего паром автоклава.

Дигби Килгур оперирует, но Суджа предлагает ей войти. Мариамма надевает маску и шапочку, натягивает бахилы и заходит в операционную. У ассистентки Дигби недостает нескольких пальцев, лишние части на перчатках заклеены скотчем, чтобы не мешали. Дигби поднимает голову. И улыбается под маской.

— Мариамма! — Но, увидев ее лицо, замолкает. — Ленин?..

— С ним все в порядке.

Светлые глаза внимательно изучают ее, силясь разгадать, что случилось. Он медленно кивает.

— Я как раз начинаю. Не хотите присоединиться?..

Она мотает головой.

— Надолго не затянется.

Хирургия затмевает все. Мариамма помнит, как ее профессор в Мадрасе, дважды разведенный, говорил, что все тягостные моменты его жизни — разочарования, долги — мигом улетучиваются в операционной.

Мысли как будто больше не принадлежат ей. Она с трудом сохраняет сосредоточенность. Дигби делает три надреза на руке пациента, прикрытой зеленой хирургической салфеткой. Она борется с искушением стукнуть его по пальцам. Ты что, плотник с молотком? Держи скальпель как смычок, между большим и средним пальцами, а указательный сверху!

Вслед за движением лезвия раскрывается светлая линия, которая постепенно окрашивается кровью — привычное зрелище. Движения Дигби медленны и размеренны.

— На мою работу не так уж приятно смотреть, — говорит он. И старательно хлопочет над кровотечением, на которое она не стала бы обращать внимания. Открыв операционное поле, он отсекает сухожилие от места прикрепления и прокладывает его к новому расположению. — Я на горьком опыте убедился, — продолжает он, — что свободные трансплантаты иссеченного сегмента сухожилия… не работают.

Мариамма прикусывает язык. Хирурги любят размышлять вслух. Ассистенту полагается иметь незаметные руки и еще более незаметные голосовые связки. Зрителям — тоже.

— Руни был пионером сухожильной трансплантации. Но я пришел к выводу, что сухожилие должно оставаться прикрепленным к родительской мышце для сохранения кровоснабжения и функций. Настоящий враг — рубцовая ткань. Я применяю микроскопические разрезы, и по возможности бескровно.

Она, вопреки желанию, восхищена тем,