что он умудряется делать своими скрюченными пальцами — большую часть работы выполняет левая рука. Если бы Мариамма работала в таком темпе, сестра Акила наверняка сказала бы: «Доктор, ваша рана по краям уже заживает».

— Здесь нужно терпение дождевого червя, пробирающегося между камней… — бубнит Дигби, — огибаюшего корни, чтобы добраться туда, куда нужно. Даже самые жесткие структуры в запястье имеют почти невидимый слой подвижной ткани — по крайней мере, я так думаю. Об этом не говорится ни в одном учебнике. В это нужно просто верить. Верить без доказательств. Я пытаюсь не повредить этот слой. Это звучит, должно быть, как колдовство.

Мариамма не рискует издавать звуки. У каждого хирурга есть вера, но в каждом из них есть еще и немного от Фомы Неверующего. Им нужны доказательства. Именно за доказательствами она явилась к нему.

Подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим[250].

Дигби пришивает сухожилие к новой точке крепления в основании пальца. Долго возится с ним.

— Эти мелкие растрепанные волокна на срезанном конце сухожилия похожи на виноградную лозу, но прочные, как стальные тросы. Один свободный усик зацепится за что-нибудь лишнее, и вся ваша работа насмарку.

Он закончил. Мариамма по привычке смотрит на часы. Оказывается, совсем не так долго, как ей показалось.

— Давящая повязка? — невольно вырвалось у Мариаммы.

— Я в них не верю. Лучший жгут — тот, что висит на стене. — Он бинтует рану и фиксирует руку гипсом. Стягивает перчатки и халат.

Дигби просит ассистентку подать им чай в кабинет.

— Не возражаете, если мы по пути заглянем к одной пациентке? У нее сегодня большой день, она ждала все утро.

Очень даже возражаю! Я ждала всего лишь всю жизнь!

Мариамма молча следует за ним.

В маленькой палате молодая женщина сидит в кровати, рядом подготовлен перевязочный лоток. Дигби кладет руку на плечо пациентки.

— Это Каруппамма. Ей уже за пятьдесят. А выглядит как двадцатилетняя, правда? Таков эффект лепроматозной лепры. Разглаживает морщины. В отличие от туберкулоидной формы.

Каруппамма смущенно прикрывает рот культей.

— Неделю назад я проделал с Каруппаммой такую же процедуру, как вы только что видели. Я перерезал сухожилие поверхностного сгибателя пальцев, идущее к ее безымянному. Это было возможно сделать, потому что у нее есть глубокий сгибатель в качестве резерва. Сухожилие я прикрепил здесь, — показывает он в основание большого пальца. — Теперь она сможет совершать возвратные движения. Вернуть утраченную хватательную функцию. Однако для того, чтобы большой палец начал двигаться, она должна представить, что двигает безымянным. Мозг полагает, что это невозможно. Его нужно убедить, что вещи не таковы, какими кажутся.

Это он обо мне говорит? Внешне Мариамма спокойнее, чем в первый свой визит, убаюканная ожиданием и наблюдением хирурга за работой. Но внутри все клокочет от гнева, обиды и смятения. Ей нужна правда.

Я пришла не за хирургическими откровениями.

Но нельзя грубить на глазах у пациента.

— Прикоснись большим пальцем к мизинцу, — обращается к больной Дигби на малаялам.

Он коверкает язык, проглатывая некоторые звуки, но Каруппамма понимает. Морщится от усилий. Ничего не происходит.

— Стоп. А теперь… пошевели безымянным.

И вдруг начинает двигаться большой палец. Недоуменная пауза, после которой Каруппамма взрывается от смеха. Дигби улыбается, разделяя ее радость. Вокруг собралось несколько человек — приветствовать триумф Каруппаммы. Мариамма, вопреки себе, растрогана. Но когда Дигби оборачивается к Мариамме, лицо его печально.

— Эта болезнь только отбирает. Год за годом вы что-то теряете. Не от активной формы проказы, а из-за вызванных ею повреждений нервных волокон. Перед вами один из редких моментов, когда нам удается что-то восстановить.

Доктор объясняет Каруппамме, что ей нужно упражняться каждый день, пока палец не вернет прежнюю силу, но на сегодня достаточно. Дает указания Судже зафиксировать кисть и запястье гипсовой шиной.

— Скоро она научится двигать пальцем, не задумываясь. Поразительно. Как сказал Поль Валери, «там, где заканчивается разум, начинается тело. Но там, где заканчивается тело, начинается разум».

Мариамма выходит из палаты вместе с Дигби.

— Пол Бренд в Веллуру и Руни здесь были первыми, кто наконец-то понял, что пальцы повреждаются в результате повторных травм. Не проказа пожирает тела больных, а отсутствие болевых ощущений.

Мысли ее блуждают. Она думает о школьнике Филипосе, который предпринял отчаянный сплав по бурной реке и стал руками Дигби, потому что сам Дигби еще не оправился от последствий операции.

— …Пол Бренд увидел, как пациентка готовит на открытом огне и пытается перевернуть чапати щипцами. Ничего не получалось. И, расстроившись, она потянулась к пламени и перевернула лепешку голой рукой. Мы с вами закричали бы от боли, а женщина ничего не почувствовала. Тут-то Бренда и озарило. В отсутствие «дара боли», как он говорит, мы беззащитны. — Дигби как будто разговаривает сам с собой. — Удивительно, сколь немногие понимают это. Такова природа клинической проказы. Мало кто из врачей хочет изучать ее. И еще меньше хирургов готовы оперировать. — И Дигби смотрит прямо в глаза Мариамме.

Мариамме неловко смотреть в его лицо, морщинистое от старости, испещренное шрамами от ожогов, потому что в нем она видит то же лицо, которое смотрит на нее из зеркала. Неужели Дигби не замечает сходства?

Они заходят в тот же кабинет, где Мариамма — словно в прошлой жизни — оставалась подремать. Какое восхитительное утро. Ее тянет к французскому окну, еще раз взглянуть на роскошь сада. Желтые, красные и лиловые розы обрамляют лужайку, цвета изменились с тех пор, как она видела их в прошлый раз. Калитка в дальней стене изгороди приоткрыта. На лужайке на солнышке сидит пациентка в белом сари и перебирает в ладонях жареное пшено, потом неуклюжим движением отправляет пригоршню в рот. Руки ее как деревья с обрубленными ветвями, от которых остались одни сучки. Огрызком большого пальца она перебирает крупу. Голова накрыта