«27 апреля. Шли по Газетному, Олеша догоняет. Уговаривал Мишу идти на собрание московских драматургов, которое открывается сегодня и на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал М.А. выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М.А. Это вообще правда, но, конечно, М.А. и не подумает выступать с этим заявлением» (34). Сравните поведение советского до костей мозга литератора Ю. Олеши и представителя старой культуры М. Булгакова. Нравственный пример таких людей был заразителен: «Сергей Александрович Ермолинский рассказывал мне, что в тюрьме, в унижении и страхе его поддерживала мысль, что он был другом Булгакова. Только мысль!» – вспоминает В. Каверин (35).

Современные исследователи тщатся доказать, что пьеса Булгакова «Батум», посвященная Сталину, написана сломленным человеком, человеком испугавшимся, оставшимся в изоляции. Но все же более верен взгляд, что «Батум» – это искренняя попытка художника разобраться в феномене человека, который осмелился поставить на дыбы огромную страну. Попытка, которая никак не могла бросить тень на принципы самого М. Булгакова. «29 апреля [19]39. Когда мы приехали в Клуб, к Мише подошли три ужинавших там художника: Иогансон, Восьмеркин (Осьмеркин) и еще один и произнесли что-то очень приятное в смысле их необычайного уважения к творчеству М.А., к его честности» (Здесь и далее выделено мной – К.К.) (36) Почти сразу после смерти Булгакова его вдова получила письмо от Фадеева: «И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил…» (37) Понятно, что люди литературы – сам Фадеев, а люди политики – кто, кроме Сталина?

Итак, если от Советской власти художника может спасти только чудо, то приходится с такой властью смириться, тем более, что она последовательно и упорно прилагает усилия для превращения Родины в великую страну и народ, кажется, ее поддерживает. Второй путь – бежать от неё. Именно его выбирает трезвомыслящий и надеющийся только на себя Остап Бендер. Приемный сын лейтенанта Шмидта возможно и не знал, что его антисоветские убеждения разделял и реальный сын лейтенанта П. Шмидта, Евгений Петрович, который после октября 1917 эмигрировал из страны, а в 1926 году в Праге вышла его книга воспоминаний об отце, которая содержит резкие выпады против большевиков. По сути, бежали от большевиков В. Ходасевич, Е. Замятин и десятки других деятелей культуры. А если не бежать и не смиряться, то надо же что-то делать, в конце концов!

Философское, созерцательное осмысление действительности, как правило, несовместимо с активной гражданской позицией. Диссиденты действия и диссиденты духа – это люди разных темпераментов. Дух – это общее несогласие с государственными установками, интеллектуальная фронда, что наблюдалось еще до революции. После Октябрьской революции активный преобразователь действительности приходит и в советскую культуру.

На первый план выдвигается тип «красного» интеллигента, по-большевистски нетерпимого, стремящегося к зримому воплощению идеала. Таково было требование народа, ждавшего скорых и ощутимых свершений, земного рая. Когда же чуда не происходит, сей настырный типаж преобразователя из заоблачных далей возвращается обратно в серую советскую действительность, но уже в качестве вызова господствующим в ней общественным отношениям. Если рая нет, то не потому, что он не существует, а потому что в расчеты вкралась ошибка. Если её исправить – всё пойдет на лад. Отсюда верное замечание философа Г. Померанца: «Наши либералы – вчерашние марксисты. Они убеждены, что базис (рынок) – это решение всех проблем» (39). При этом средневековая вера в чудодейственный рецепт, который стоит только применить и все пойдет на лад, вполне сочетается с уверенностью в собственном интеллектуальном всемогуществе: «Мы же образованные люди!»

Свержение установленного Сталиным строя силами внутренних противников режима оказалось невозможным – огромный размах репрессий, могучий аппарат подавления инакомыслия, который и сам подвергался периодическим чисткам, запуганное армейское командование, мощная пропагандистская машина. Но у несогласных еще оставалась надежда на внешнее вмешательство. Именно потому в нашествии немцев некоторые увидели шанс уничтожения ненавистного им режима – тем более, что в 1941 году, после победного вторжения гитлеровской армии, зашаталась вся сталинская система. Еще немного и, казалось, эра большевизма завершится.

В дневнике журналиста Вержбицкого хорошо показано описание настроений, царивших в столице Советского Союза осенью 1941 года: «…в очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры по два-четыре слоняются по тротуарам и покуривают: “Нет инструкций”… Опозорено шоссе Энтузиастов, по которому в этот день неслись на восток автомобили вчерашних “энтузиастов” (на словах), груженые никелированными кроватями, кожаными чемоданами, коврами, шкатулками, пузатыми бумажниками и жирным мясом хозяев всего этого барахла…» (40) Люди видели своими глазами, как сталинская номенклатура неудержимо бежала на Восток. Одновременно в оккупации остались миллионы сограждан, которых немецкая пропаганда заставила воочию увидеть и массовые захоронения людей, убитых НКВД, и убедиться в двуличии коммунистической пропаганды. Также позаботились оккупанты о раздувании национализма и антисемитизма[212]. Невероятным казалось, чтобы скомпрометированная сталинская камарилья вновь воцарилась без серьезных для себя последствий.

Другое дело, что преступления нацистов оказались куда гнуснее и чудовищней преступлений коммунистов, что, в конечном итоге, и помогло их одолеть. Но Советской власти едва ли не до конца своих дней приходилось учитывать в своих анкетах, что люди, жившие при оккупации, подвергались интенсивной идеологической обработке, и подозревать таких граждан в нелояльности.

К важным факторам, подпитывавшим пассивное сопротивление режиму образованных слоев общества, необходимо отнести и национальную составляющую. Например, в сентябре 1939 года в Западной Украине и Белоруссии советских солдат встречали как освободителей – с цветами и хлебом-солью. Однако вскоре началась «ускоренная советизация»: «И вот в серовском управлении я видел избитых в кровь юношей в изорванной студенческой форме. Они лежали на голом полу в полуобморочном состоянии. Видимо, в подземельях уже не хватало места. Жертв серовского террора выволакивали из кабинетов следователей в коридор» (В. Бережков) (41). Могли ли эти люди даже в будущем стать искренними союзниками Советской власти? Как результат, в июне 1941 года в Западной Украине и Западной Белоруссии с цветами встречали уже немцев.

С неумелыми, жестокими действиями Советов в конце 1939-го и в 1940 г. напрямую была связана и длительная послевоенная борьба с бандеровцами на Украине. Сегодняшняя попытка сделать из С. Бандеры национального героя ведет свои истоки с той поры, когда его имя стало символом реального, ощутимого сопротивления сталинскому режиму. Что никак не отменяет характеристику, данную С. Бандере предыдущим лидером украинских националистов Андреем Мельником: «Бандера – садист, от которого напрасно требовать придерживаться дисциплины и реального взгляда на перспективы нашей борьбы» (42). Однако сегодня людей интересуют не личные качества С. Бандеры, а персонифицированный символ борьбы с режимом, борьбы пусть и безнадежной, но отчаянной и изощренной[213].