Глубокое отчуждение интеллигенции и власти в конце правления Сталина – как результат репрессий, послевоенных разочарований и разоблачительных компаний – оказалось непреодолимым. Но далеко не всегда литературные ценности разделяет народ. В глазах народа миф о Сталине – преобразователе и победителе – живет и, к ужасу либералов, не тускнеет. Е. Евтушенко: «Когда объявили о смерти Сталина, моя будущая жена заявилась на Красную площадь и, на радостях пьяная, начала выкаблучивать “цыганочку” прямо перед мавзолеем, вырываясь из рук своего первого мужа, который еле спас ее от “народного гнева” тех, кто в этот день плакал» (55). Автор берет «народный гнев» тех, кто плакал, в кавычки. И со своими единомышленниками – в ответ на свое высокомерие – получил от народа непреходящее отвращение. Тоже, кстати, незаслуженное.

М. Ромм вспоминает, что после смерти Сталина и ХХ съезда, когда он в Грузии надевал свои знаки Сталинского лауреата (с профилем вождя), люди их целовали, прямо у него на груди. Это Грузия сейчас такая демократическая, это они сейчас памятник Иосифу Виссарионовичу демонтировали. А тогда грузинский народ на защиту Сталина (Сосо Джугашвили) поднялся единодушно. И грузинские студенты первыми вышли на улицы с лозунгами в его защиту, и несколько дней в Тбилиси, Гори, Сухуми, Батуми, Кутаиси шли непрерывные митинги[217]. Под влиянием тех мартовских волнений 1956 года возникла молодежная подпольная организация, в которой участвовал сын известного грузинского писателя Константина Гамсахурдия, будущий диссидент и президент независимой Грузии Звиад Гамсахурдия. Парадокс – многие антисоветские организации организовывались на фоне ультрасовестких, просталинистских настроений масс, характерных для хрущевской эпохи. А потому узок был круг этих революционеров и страшно далеки оказались они от народа.

Именно «народный сталинизм» стал знаменем недовольного общества во время правления Хрущева, ибо либеральные галлюцинации кучки «просвещенных» широким массам были просто необъяснимы. Между тем, народное недовольство давало инакомыслящим некоторую надежду расшатать социальный строй и добиться определённых послаблений. Они оказались в роли декабристов, которые вели обманутых солдат защищать Конституцию, выдавая ее за супругу императора Константина. Но реально организовывать и поднимать народ на бунты смогли не прекраснодушные интеллигенты, а завзятые уголовники.

В принципе, уголовная среда по своей сути более организована, нежели общество любителей поэзии. Вопрос иерархии, дисциплины и продуманности действий – это вопрос успешного противостояния государственной машине, особенно такой мощной, какая существовала в СССР. По сути, режим никогда не мог полностью подавить уголовный мир, а во время революции молодая Советская Республика открыто привлекала уголовников к решению боевых задач: вспомним подвиги Григория Котовского или бригаду Мишки Япончика.

«Победа трудового народа» над эксплуататорами на некоторое время стала индульгенцией для уголовников – их считали пережитком «проклятого прошлого», позволяли доить нэпманов и судили куда менее строго, нежели политических противников большевиков.

«Классический» уголовный мир получал мощную подпитку из среды голодных безработных, беспризорников и прочих мелких воришек, и считался вполне приемлемой частью социалистического пейзажа, обреченной к автоматическому вымиранию, когда исчезнет капитализм. То есть – на днях.

По мере укрепления строя и наведения элементарного порядка в ряды добропорядочных советских граждан вливались сотни тысяч бывших беспризорников или малолетних проституток, глубоко усвоивших уголовную этику, фольклор и привычки. Показателен случай, когда во время работы в уголовном розыске Е. Петров самолично задержал своего бывшего одноклассника А. Козачинского, ставшего главарем опасной банды. Суд приговорил Козачинского к расстрелу, однако Е. Петров добился пересмотра приговора и замены расстрела заключением в лагере. Потом устроил своего дружка на работу в газету «Гудок», а в 1938 году Козачинский, по настоянию того же Петрова, стал писателем и написал повесть «Зеленый фургон», позже с успехом экранизированную.

К. Чуковский, 1924 год: «Был я вчера у мамы Марины с визитом, и меня поразило, что в их доме живет в нижнем этаже целая колония налетчиков, которые известны всему дому именно в этом звании. Двое налетчиков сидели у ворот и щелкали зубами грецкие орехи. Налетчикова бабушка сидела у открытого окна и смотрела, как тут же на панели гуляет налетчиково дитя. Из другого окна глядит налетчикова жена, лежит на подоконнике так, что в вырезе ее кофточки на шее видны ее белые груди. Словом, идиллия полная. Говорят, что в шестом номере того же дома живет другая компания налетчиков. Те – с убийствами, а нижние – без. Они приняли во мне горячее участие и помогали мне найти Маринин адрес. Маринина мать говорит, что никто не доносит на налетчиков, т. к. теперь весь дом застрахован от налетов» (56). Слесарь-интеллигент Полесов потому и пострадал от дворника, что оставил беззащитным целый дом: «В доме № 5, раскрытом настежь, происходили ужасные события. С чердаков крали мокрое белье и однажды вечером унесли даже закипающий во дворе самовар». Но свою очевидную вину, как мы помним, слесарь-интеллигент не признавал. Не признаёт и сейчас.

В тридцатые годы организованную преступность загнали в лагеря, где позволяли уголовникам издеваться над политическими заключенными, и этот опыт тесного общения «обогатил» и тех, и других. Конфликты между различными уголовными группировками, их выступления против требований тюремного распорядка оказывали на систему принудительного труда в СССР не менее разрушительное действие, чем выступления политических заключенных. В ряде случаев лагерная мифология неправомерно героизировала подобные «восстания». В действительности каждый раз это были весьма кровавые события. Так, во время побега из Обского лагеря группа в 19 человек, отделившаяся от основной массы, полностью уничтожила все население оленеводческого стойбища (42 человека, среди которых большинство составляли женщины и грудные дети) (57). Так что распевание песни «По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута-Ленинград», – так трогательно исполняемой бывшими политзаключенными в фильме «Небеса обетованные» Э. Рязанова – это романтика, густо замешанная на крови[218]. Но этой воровской «романтикой», бандитским «кодексом чести», уголовной «культурой» оказались инфицированы миллионы.