Самое страшное, что ее дух принципиального противоречия Закону был с восторгом воспринят интеллигенцией – вспомним песни раннего В. Высоцкого или творения Ю. Алешковского. Ведь они нашли миллионы почитателей в интеллигентской среде. Причина проста – уголовный закон велит уходить от сотрудничества с властью, а это совпадало с внутренней потребностью интеллигенции в суррогате свободы и «воли» в её народном понимании. Босяцкая романтика фигурирует в каждом втором томе воспоминаний 1950-х годов – у всех описаны «ребята с нашего двора», бандиты, но «парни неплохие». Именно отсюда переброшен мостик в бандитский капитализм лихих 1990-х – удивительной дружбы кобзонов с паханами.

Уже к концу сталинской эпохи можно было говорить об исчерпании «потенциала покорности». А после массовой амнистии в города хлынули сотни тысяч уголовников, Советскую власть просто ненавидящих. Наряду с миллионами обездоленных в результате войны и миллионами не нашедших себя переселенцев – детей массовой урбанизации 1950-х – 1960-х годов – они составили мощный заряд недовольства, который и взорвал общество при Хрущеве. Игнорирование закона, презрение к системе приняло форму массового хулиганства. Своей асоциальностью стало модно бравировать. В. Ерофеев: «Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу… Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой».

Выплеснувшееся народное недовольство возглавили не интеллектуалы, а хулиганы и подстрекаемый ими молодняк. Этим, во многом, объясняется их относительная стойкость сопротивления властям, даже когда те применяли оружие. Например, в ходе массовых беспорядков в городе Темиртау 109 солдат и офицеров получили ранения, в том числе 32 – из огнестрельного оружия, а среди участников волнений было убито 11 и ранено 32 человека (пятеро впоследствии умерли)[219]. Или забастовка и последующие волнения в Новочеркасске, которые приобрели политический характер. Где здесь столичные интеллектуалы? А заводилы-хулиганы в толпе как раз имелись в изобилии.

И все время – в Грузии, Новочеркасске, других местах – люди поднимали на щит образ «хорошего» Сталина. Вспомним массовые беспорядки в азербайджанском городе Сумгаите, которые произошли 7 ноября 1963 года. Как в ходе расследования сообщал Генеральному прокурору СССР Р. Руденко прокурор Азербайджанской ССР С. Акперов, «в городе Сумгаите не впервые во время демонстрации проносили портрет Сталина. Такие случаи были в первомайские демонстрации 1962 и 1963 гг., и в октябрьские торжества в 1962 году». Демонстранты проносили обычно и маленькие портреты Сталина, «чему никто не препятствовал»… Работники милиции, дружинники и ответственные за прохождение колонн демонстрантов «получили указания отнимать портреты Сталина, если таковые появятся»… В ответ на эти действия образовавшаяся толпа, насчитывавшая примерно 100 человек, бросилась на дружинников, завязалась драка. Начавшееся столкновение шло в звуковом сопровождении здравиц в честь покойного генералиссимуса (58). Портрет Никиты Хрущева, висевший у трибуны, «осквернили» – забросали камнями. Откуда-то достали и подняли над толпой оставшееся со старых времен огромное изображение Сталина. Где же профессура и призывы к свободе?

В ряде городов Никите Сергеевичу лично пришлось столкнуться с возмущением народа. Так, в Новосибирске и Караганде ему случилось буквально убегать от разбушевавшихся людей. Из Горького после митинга, на котором народу объявили о замораживании облигаций, пришлось уезжать ночью. В Киеве, Новороссийске, Ташкенте на улицах собиралось много недовольных по поводу запрета содержания скота в рабочих поселках. «Скот в рабочих поселках» – об этом ли думала передовая интеллигенция эпохи?

Государство вынуждено пошло за «народным сталинизмом», спасаясь от массового голодного недовольства, а интеллигенция, как обычно, обитала в мире галлюцинаций. К. Чуковский: «Сталинская полицейщина разбилась об Ахматову… Обывателю это, пожалуй, покажется чудом – десятки тысяч опричников, вооруженных всевозможными орудиями пытки, револьверами, пушками – напали на беззащитную женщину, и она оказалась сильнее. Она победила их всех. Но для нас в этом нет ничего удивительного. Мы знаем: так бывает всегда. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. Его не спрячешь, не растопчешь, не убьешь» (59). Как всегда, любимая метафора – одинокий поэт повергает к своим ногам сонмища сатрапов. Целый слой общества живет в мире галлюцинаций.

Массовые народные выступления, подобные новочеркасским, способные придать новый импульс и направленность советскому организованному инакомыслию, сошли на нет именно в период расцвета диссидентского движения. Когда же власти исчерпали кредит доверия, потеряли из-за обострявшихся экономических проблем способность покупать лояльность «молчаливого большинства», то и диссиденты уже не имели сил обернуть ситуацию в свою пользу. Пришлось открыто использовать иностранную помощь – идеологическую, пропагандистскую и финансовую.

Давление государственного пресса в период жесткой послевоенной регламентации предопределило органический антикоммунизм ушедшей в метафорическое подполье интеллигенции, стало благодатной почвой для воскрешения исконных традиций недоверия к властям. С. Кара-Мурза: «Конечно, таких, кто открыто хулил советский строй (в основном, по следам разоблачений Сталина), да еще бравировал этим, у нас на факультете было немного» (53). Но многим хотелось участвовать в устроении судьбы народа.

А неуемное желание просветить темный народ, разумеется, в лучах своего представления о счастье! «Россию может изменить миллион сознательных просветителей, пропагандистов идеи добра и права», – провозглашал Д. Самойлов (61). Именно образованные люди составляли наиболее идеологизированный и политически активный слой советского общества. Их образование, а в большинстве случаев – и карьера, имели прямое отношение к идеологии, даже если они относились к ней как к ритуалу[220]. Недаром, как показывали опросы, большинство советских рабочих и крестьян отождествляли «интеллектуалов» с начальством, относясь и к тем, и к другим с подозрительностью (62).

Однако массовые народные выступления все-таки дарили утомившимся ждать интеллигентам некоторую надежду на скорую смену режима. Неусыпная и неумолимая государственность, основанная на принципе служилого консенсуса, когда все слои общества исправно несут свою долю тягот, должна была быть заменена избирательно щадящей, избирательно снисходительной государственностью: по-старому требовательной к тем, кто внизу, и по-новому – «толерантной» к тем, кто наверху. Взошло солнце «шестидесятничества».