Бывает, однако, что левые не так широко обобщают причины нашего краха. Один социалист меня уверял, что, если бы Каляева[594] не казнили, мы бы не сидели здесь. Другой его коллега утверждал, что Россию погубил Победоносцев[595]. А третий говорил, что главный виновник всего происшедшего – Столыпин с его «галстуком»[596]. Не будь Столыпина и не будь галстука, мы бы здесь не сидели.

Справедливость требует, однако, упомянуть, что подобные рассуждения нередко можно встретить и в нашей правой среде. Есть у меня приятель – боевой офицер, доблестный участник Белого движения, прекрасный добрый человек, между прочим – вегетарианец.

Собрались мы недавно в одном доме за чашкой чая. Как обычно бывает, после обсуждения жизни и поведения различных членов нашей колонии перешли к воспоминаниям, к обсуждению вопроса о том, почему Россия погибла. Одна из пожилых дам неосторожно спросила моего приятеля, как он думает: по какой причине случилась эта ужасная катастрофа? И тот бодро ответил:

– Причина та, что мало вешали.

И он, долго не останавливаясь, буйно стал развивать свою мысль. По его мнению, всех нужно было повесить. Не только большевиков, не только меньшевиков и эсеров, но и всех кадетов тоже, и октябристов, и даже некоторых членов партии мирного обновления и националистов, примкнувших к прогрессивному блоку.

Кровожадность моего друга, по мере того, как он разгорячался все более и более своей обвинительной речью, не находила границ. Под его неудержимым террором вздергивались в воздух сотни и тысячи людей, главным образом известные общественные государственные деятели. Иногда во время его речи возникало опасение, что при слабой российской промышленности у нас могло бы не хватить веревок дли осуществления подобного плана. Некоторые из присутствовавших от ужасного зрелища массовых казней замерли. Одна перепуганная старушка громко ахнула и перекрестилась. А мой приятель, не останавливаясь, продолжал:

– Почему мы садим здесь? – грозно спрашивал он, обводя горящим взглядом встревоженных слушателей. – А потому сидим, что власть была позорно мягкотела. Повесили бы вовремя Керенского[597], Чхеидзе[598], Некрасова[599], Милюкова[600], Гучкова[601], Родзянко[602], Шульгина[603] – и не сидели бы тут. И Витте надо было вздернуть за его проект конституции[604]; и Святополк-Мирского за весну[605]; и Коковцева[606] за то, что был на стороне Думы. Да и самое Думу тоже расстрелять следовало было. Отобрать несколько человек, а остальных – в тартарары… Что вы говорите, Павел Васильевич? Это слишком? Ничего не слишком. Извините меня, но именно из-за таких прекраснодушных людей, как вы, мы теперь здесь и сидим!

Вообще, за истекшее время в эмиграции чего мы только ни наслышались. Кто кого ни обвинял в происшедшем несчастье! Бывший акцизный чиновник причиной неудач считал главным образом военное министерство; представитель министерства торговли и промышленности – министерство путей сообщения; член Военно-промышленного Комитета – бюрократов; бюрократы – Земско-городской союз… Знал я, например, одного начальника станции, который уверял, что главный развал устраивали у нас обер-кондукторы, провозившие за взятки многочисленных зайцев. А сколько оказалось у нас среди эмигрантов, отдельных преступных виновников по мнению их близких знакомых! Петр Иванович сидит здесь по вине его бездарного начальника Ивана Петровича. Николай Николаевич всю вину за свое сидение взваливает на типов вроде Степана Степановича.

И что ужасно, – столько обвинений, столько ужасных ссылок на чужие преступления, попустительство, халатность, неспособность. И ни одного случая, с 1920-го года до 1954-го, чтобы хоть кто-нибудь, хотя бы раз, хотя бы тихо, хотя бы вполголоса, хотя бы нерешительно, но смиренно произнес:

– Кажется, из-за меня мы все и сидим здесь.

Вот этого я лично сам тоже ни разу не произносил. А вы, читатель?

«Россия», Нью-Йорк, 15 июня 1954, № 5384, с. 3.

Рождественский рассказ

Как-то раз, в конце минувшей осени, сижу я в скромном русском ресторане нашего приморского города, завтракаю; ем традиционные ежедневные котлеты, которых за три года существования этого ресторана прошло через мой организм 1095 штук, с гарниром. И вдруг, к моему столику подходит пожилая дама, с милой улыбкой протягивает руку:

– Вы меня узнаете?

– О, разумеется! – вставая, радостно отвечаю я. – Как не узнать! Мария… Мария… Мария Николаевна? Да. Очень рад видеть.

– Я к вам по маленькому делу. – продолжает она. – Мне сказали, что около половины второго вас можно встретить в столовой под названием «Дешево и сердито». Если разрешите, я на минутку присяду. Устала. Только – прошу: ничего мне не предлагайте, я уже завтракала у зна комых.

– Но, может быть, чашечку кофе?

– Нет, нет, ничего. А я очень рада, что вас застала. Подумайте: сколько лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. Двенадцать! Вы с женой, как не имевшие рабочей карточки, по требованию немцев должны были уехать в Гренобль, а мы с мужем остались в Каннах. Как раз в Гренобле в Политехникуме учился мой сын Николай, и от него мы иногда узнавали о вашей жизни там. Между прочим, я была очень рада, что вы пригрели моего одинокого мальчика – он, ведь, часто заходил к вам.

– Да, как же. Коля очень симпатичный молодой человек. Мы его искренне полюбили. А, кстати, где он сейчас? И где ваша дочь Оля?

– Они оба с нами. А у Оли уже ребенок. Трех лет. Очаровательная девочка. Верочка. Погодите… Ведь скоро у нас Рождество. Через два месяца. Так я могу вам дать прекрасную тему для рождественского рассказа! Действительный случай, происшедший с Верочкой в прошлом году. Хотите?

– Спасибо. Пожалуйста.

– Было это за несколько дней до нашего Сочельника, – начала Мария Николаевна. – Уложили мы вечером Верочку на ее кроватку в моей спальне, и она, как всегда, быстро уснула. Но, вот, поздней ночью, когда мы все уже спали, просыпаюсь я, чувствую, что кто-то толкает меня в плечо. Открываю глаза и при свете лампадки вижу Верочку.

– Что с тобой? – испуганно спрашиваю.

– Хочу к тебе, бабушка.

– Почему?

– Там мне страшно.

– Ну, хорошо. Полезай сюда, только скорее, а то простудишься в одной рубашонке.

Положила я ее рядом с собою, укутала, она снова быстро уснула. А я не сплю и думаю: странно, что могло ее напугать? Наверное, сон какой-нибудь? Заснула, наконец, и я. Показалось мне потом сквозь сон, будто в моей комнате раздался какой-то шум, будто что-то стукнуло, зазвенело. Но я не придала этому особенного значения. А утром, когда встала и подошла к Верочкиной кроватке, то буквально замерла от ужаса. Здесь, упираясь углом в подушку, почти вертикально стояло сорвавшееся со стены тяжелое стекло от моей любимой репродукции «Мадонны со слезой» Каульбаха. Угол стекла находился как раз на том