Во второй половине того же дня, когда срочные телеграммы продолжали лететь по Европе, Грей предпочел, как обычно, поехать на выходные в свой загородный дом неподалеку от Винчестера[1714]. И хотя ему можно было послать туда телеграмму, это решение кажется любопытным в такой быстро развивающейся ситуации. Вернувшись в Лондон в понедельник 27 июля, он узнал, что Германия резко отвергла предложение о посредничестве четырех держав в урегулировании кризиса на том основании, что, по словам Ягова, это приведет к международному арбитражному суду, что могло случиться только в том случае, если Россия и Австро-Венгрия – две стороны, которых это касается непосредственно, – попросят об этом[1715]. Великобритания к этому времени также ощущала нарастающее давление со стороны России и Франции, которые хотели, чтобы она четко заявила о своей поддержке. Бьюкенен, который встретился с Сазоновым в воскресенье, чтобы убедить его совместно с Австро-Венгрией действовать над урегулированием ситуации и отложить мобилизацию российской армии ради дела мира, телеграфировал в Лондон в понедельник об ужесточении позиции русских: «Министр иностранных дел ответил, что он не верит, что нам удастся склонить Германию в сторону мира, если только мы не объявим публично о нашей солидарности с Францией и Россией»[1716]. В Париже Извольский сказал английскому дипломату на званом обеде, что война, безусловно, приближается и что это вина Великобритании. Если бы только англичане в начале кризиса дали ясно понять о намерениях воевать вместе с русскими и французами, Австро-Венгрия и Германия не были бы столь решительно настроены. Этот кризис не похож на боснийский, пророчески добавил он, когда слабая Россия была вынуждена отступить. На этот раз Россия может воевать[1717]. Во вторник 28 июля Пол Камбон, который спешно вернулся из Парижа, где на время отсутствия Пуанкаре и Вивиани был советником правительства, предупредил Грея, что, «если все будут считать, что Великобритания, безусловно, останется в стороне от европейской войны, шансы на сохранение мира окажутся в большой опасности»[1718]. Камбон, который посвящал время своего пребывания в Лондоне превращению «сердечного согласия» во что-то более существенное, чем добрая дружба, с самого начала кризиса опасался, что Грей будет «вилять и колебаться» и что это придаст Германии смелости действовать на свое усмотрение. «Англия наверняка присоединится к нам в конце концов, – тем не менее уверял он одного своего коллегу в Париже, – но слишком поздно»[1719]. В течение следующей недели Камбон должен был испытывать муки, пытаясь добиться твердого обязательства от Грея.

Через континент летели сообщения о необычной активности. На выходных, 25–26 июля, немецкие шпионы донесли об активизировавшемся радиообмене между Эйфелевой башней в Париже и главной российской военной базой на западе России. Говорили, что российские пограничники были в полной боевой готовности, а подвижной состав железных дорог перегоняли к российским городам вблизи границы с Восточной Пруссий[1720]. 26 июля Вильгельм, правительство которого надеялось, что он будет благополучно пребывать в Северном море, внезапно приказал немецкому флоту сопровождать его яхту назад в Германию. Очевидно, он опасался, что Россия планирует неожиданно торпедировать ее. Он также ощущал, что Бетман не имеет должного представления о военных делах[1721]. На следующий день Пуанкаре и Вивиани отменили свой запланированный визит в Копенгаген и отправилсь назад во Францию. Волны националистических настроений нарушили летнее спокойствие. В Санкт-Петербурге толпы людей, маленькие вначале, но растущие день ото дня в течение недели, ходили по улицам с портретами царя Николая и национальным флагом и распевали «Спаси, Господи, люди Твоя»[1722]. Когда сам Николай посетил местный театр в Красном Селе, зрители стоя устроили ему несколько спонтанных оваций, а присутствовавшие армейские офицеры запели песню. В Париже толпы людей прошли в демонстрациях мимо посольства Австро-Венгрии, а в Вене, как сообщил английский посол, «царит самое необузданное воодушевление»; местные жители попытались устроить демонстрацию у посольства России, в то время как офицеров в форме подбадривали воодушевляющими криками. В Берлине, когда пришла весть об ответе сербов на австрийский ультиматум, собрались огромные толпы народа, которые пели патриотические песни и австрийский государственный гимн. Студенты университета ходили по Унтер-ден-Линден, распевая песни и скандируя патриотические лозунги[1723].

Однако в Италии на улицах было тихо, и посол Великобритании сообщал, что общественное мнение осуждает и роль сербов в убийстве эрцгерцога, и то, что было расценено им как чрезмерно жесткая реакция Австро-Венгрии. Итальянское общество, отметил он, заняло «позицию тревожного ожидания». Правительство, по его мнению, искало благовидный предлог уклониться от выполнения своих обязательств как члена Тройственного союза[1724]. Для итальянского правительства дилемма состояла в том, что оно не хотело, чтобы Австро-Венгрия уничтожила Сербию и заняла главенствующее положение на Балканах, но одновременно оно не хотело и восстанавливать против себя своих партнеров по альянсу, особенно Германию. (Итальянцы, как и многие другие европейцы, питали большое, даже преувеличенное уважение к немецкой военной силе.) Реальная война в Европе представляла собой дополнительную проблему: если Германия и Австро-Венгрия станут победителями, Италия еще больше будет зависеть от их милости и станет чем-то вроде вассального государства. Война на стороне Двойственного союза также будет непопулярна в Италии, где общественное мнение все еще видело в Австро-Венгрии традиционного врага, который раньше угрожал Италии и притеснял итальянцев, как теперь сербов. Окончательным аргументом была слабость самой Италии. Ее флот будет разбит, если ему придется воевать с французским и английским флотами, а ее армия сильно нуждалась в восстановительном периоде после войны с Османской империей за Ливию. Действительно, итальянские вооруженные силы все еще встречали сильное сопротивление на своих новых территориях в Северной Африке[1725].