Тем же читателям, которые едва сдерживают улыбку, должен сообщить, что, по словам одного моего приятеля, в их школе достигших полового созревания мальчиков в обязательном порядке возили на экскурсию в местную психбольницу, в отделение, где содержались страдающие онанизмом подростки. Возможности удостовериться в правдивости его рассказа у меня нет – было это примерно в 1945 году.

Раз уж мы коснулись этой темы, думаю, имеет смысл немного ее развить. Маньяков-онанистов в природе не существует – в отличие, увы, от шизофреников или психопатов. Вот почему моему приятелю, который наверняка меня не разыгрывал, демонстрировали не онанистов, а шизофреников, которых выдавали за жертв дурной привычки. Не исключаю также, что подобные экскурсии были в то время в порядке вещей, и, если вам в это верится с трудом, напомните себе, что вашим воспитанием не занимались люди, родившиеся в викторианские либо в поствикторианские времена. В конце концов, дурную славу викторианцам принесли именно такие взгляды, не правда ли?

Библией, или, так сказать, «Черной книгой» борцов против подросткового онанизма стали «Функции и расстройства половых органов» Уильяма Эктона, опубликованные незадолго до его смерти. «В случае рукоблудия, – пишет Эктон, – лицо больного становится бледным, одутловатым, покрывается угрями (знаем, знаем!), рост приостанавливается, кровь разжижается, онанист делается нечист, начинает избегать товарищей и, если и впредь будет предаваться пороку, рискует ослепнуть и превратиться в калеку. Склонные же к полноте…» – нет ничего удивительного, что от одного перечисления роковых последствий подросткового греха кровь стыла в жилах. Отец, впрочем, так далеко, как Эктон, не заходил никогда.

Я был достаточно разумным мальчиком, чтобы не поддаваться страху, который отец частенько на меня нагонял, и своим скепсисом с ним не делился. В дальнейшем я делал все по-своему, но под покровом молчания и притворства. Отца подобное положение устраивало: несмотря на желание предупредить меня о грозящем безумии, он в такого рода вопросах был довольно робок. Если не считать факта моего собственного рождения, его сексуальная жизнь всегда, вплоть до самого последнего времени, оставалась для меня тайной за семью печатями. Мне всегда почему-то казалось, что жизнь эта не отличалась особой активностью, однако опыт учит нас, что легче всего попасть впросак, высказывая подобные суждения, – даже когда речь идет о людях самых нам близких.

Если чтение назидательных лекций было со стороны отца по меньшей мере глупостью, то нежелание познакомить меня с тем, что на его языке называлось «правдой жизни», – непростительной ошибкой. В возрасте семи лет я, как и все мальчишки того времени и моего круга, уже располагал, хотя и с некоторыми существенными упущениями, которые привели бы в ярость современных феминисток, основными, пусть и непроверенными, сведениями из означенной области, и почерпнута эта низкопробная информация была, естественно, у моих одноклассников, в чем лично я не вижу ничего страшного. Гораздо хуже было то, что родители никогда не заводили со мной откровенный разговор на эту тему, из-за чего я не только не мог при них высказываться об этой стороне жизни, но даже не имел права подавать виду, что я в курсе дела.

Мне было, должно быть, лет четырнадцать, когда соседка позволила себе отпустить в моем присутствии какое-то вполне невинное замечание о чьем-то медовом месяце или коснулась какой-то другой, столь же предосудительной темы. Пытаясь заставить ее замолчать, моя мать возмущенно замотала головой (смешнее всего, что я это прекрасно видел). Подобные предрассудки, понятное дело, не способствовали взаимопониманию между родителями и детьми. Мне было, наверное, уже лет шестнадцать, когда мать заметила: «Сейчас, надо думать, ты уже знаешь все, что полагается, о браке и всем прочем», на что я ответил: «Думаю, да, мама». Я слишком хорошо к ней относился, чтобы добавить: «Но ты бы очень облегчила мне жизнь, если б сказала что-то в этом роде лет шесть назад».

Как уже было замечено, домашнее сексуальное воспитание нередко – а может, и всегда? – не воспитание, а что-то вроде продажи индульгенции. Тем не менее без него не обойтись. Никогда не забуду одну сцену, разыгравшуюся много позже, когда в роли отца пришлось выступать уже мне. Началось все с того, что я услышал в гостиной голос жены: «Отец ждет вас обоих в кабинете». Кабинет, к слову, был достаточно велик, чтобы вместить носорога, но повернуться этому носорогу было бы уже негде.

Филипп и Мартин вошли с таким отсутствующим, невинным выражением на лицах, какого удается добиться лишь самым искушенным режиссерам. Одному тогда было, вероятно, шесть лет, другому семь. Монолог, который я произнес, тотчас выветрился у меня из памяти; тем не менее, помнится, я совершенно сознательно апеллировал к сведениям из области анатомии, употреблял вполне однозначные существительные, то и дело, впрочем, сбиваясь на указательное местоимение «это» и повторяя фразу: «Папа посеял семя». А что бы говорили на моем месте вы? Я никогда не испытывал к моим сыновьям большей любви и восхищения, чем в эти минуты, когда они слушали меня с необыкновенно сосредоточенным, серьезным видом. А ведь я знал, что они знают; и они знали, что я знаю, что они знают, и так далее, до бесконечности, но что из того? Из кабинета оба вышли в глубоком молчании, каковое благоговейно хранили до тех пор, пока не отошли на почтительное расстояние. Только через пару лет Филипп признался, что по пути в кабинет шепнул брату: «Вот увидишь, он будет рассказывать нам про это». И все же разговор состоялся. Нет другой такой области, где обязательно нужно говорить о том, о чем говорить необязательно.

Однако вернемся к моему отцу и его попыткам воздействовать на мою половую жизнь. Дата его последнего запрета на занятия онанизмом не зафиксирована, но, вероятней всего, это было до 1939 года. В 1939-м мне исполнилось семнадцать, и я на всех парах приближался к еще более страшной угрозе – я вступал в область внебрачных связей, хотя (предположительно), как и 95 процентов моих сверстников, еще этой грани не переступил. Ознаменовался этот год не только моим семнадцатилетием, но и началом войны, вследствие чего я вместе со школой был эвакуирован в Уилтшир, а затем, и довольно скоро, оказался в Оксфорде и еще через некоторое, более продолжительное, время – в армии. Отцу наверняка меня не хватало, однако мысль о том, что теперь он наконец-то не несет ответственности за мою сексуальную жизнь, несколько смягчила горе расставания. Но тут нежданно-негаданно грянул адюльтер, и воцарившаяся было семейная идиллия рухнула.

Вследствие целой серии самых невероятных случайностей и стечения самых непредвиденных обстоятельств, совершенно неприемлемых ни в романе, ни в пьесе и при этом никоим образом не