– Твою ж мать.

– Где он был? Гроздан ведь не?..

– Нет. В… – он поводил рукой в воздухе, обрисовывая петлю, – как это называется? Висел под столом, в какой-то тряпке. Я на пол опустился, только тогда его и заметил. Поднимаю голову – оп-па. Висит прямо у меня над головой.

– Но ты ж его там не оставил?

– Нет! Я б с радостью его забрал, только он такой здоровый, а у меня и так уже все руки были заняты. Я его развинтил, вытащил предохранитель и выкинул его на улицу. И кстати, – он вытащил из кармана серебряный тупоносый пистолетик и протянул его Борису, – еще вот что!

Борис поднес его к свету, стал разглядывать.

– Симпатичный карманный “смит-вессон”. У него под клешами кобура была спрятана, на лодыжке. Но, к сожалению, двигался он вяловато.

– Наручники. – Юрий чуть наклонил ко мне голову. – Витя все продумывает.

– Короче, – Вишня вытер пот с широкого лба, – они маленькие, легкие, удобно при себе держать, много раз меня выручали, если стрелять надо было. Я особо не люблю никого ранить без надобности.

Средневековый город: кривые улочки, свисают с мостков огоньки, отражаются в присыпанных дождиком каналах, расплываются под легкой изморосью. Бесконечные безымянные магазины, переливающиеся витрины, белье и пояса с подвязками, кухонные приборы разложены, будто хирургические инструменты, повсюду – непонятные слова, Snel bestellen, Retro-stijl, Showgirl-Sexboetiek[73].

– С черного хода дверь была открыта, – сказал Вишня, выпутываясь из спортивной куртки, прикладываясь к бутылке водки, которую Ширли Т вытащил из-под переднего сиденья, руки у него слегка тряслись, а лицо – и сильнее всего нос, как у олененка Рудольфа – пылало ясной, горячечной краснотой. – Наверное, для него открыли – для третьего, чтоб он сзади зашел. Я закрыл дверь, запер то есть, велел Гроздану закрыть ее и запереть, приставил пушку ему к голове, он пускал сопли, хныкал как маленький…

– “Моссберг” этот, – сказал мне Борис, взяв бутылку, которую ему передали с переднего сиденья. – Это очень плохо, очень нехорошо было. Если ствол отпилен – пули отсюда до Гамбурга полетят. Даже, блядь, если ни в кого не целиться, все равно кругом каждый второй поляжет.

– А неплохо придумано, да? – философски заметил Виктор-Вишня. – Сказать, значит, что третий их человек задерживается. “Подождите-ка, пять минут!” “Простите, заминочка вышла…” “Он сейчас будет, щас-щас”. А этот третий, значит, уже сидит себе в подсобке с ружьем. Нормально подстраховались, если такая у них была задумка…

– Может, так оно и было. С чего бы им тогда там ружье прятать?

– Похоже, мы чудом не вляпались, вот что я вам скажу…

– Там подъезжала тачка, остановилась у входа, мы с Ширли напугались, – сказал Юрий, – вы там все еще были, выходят двое парней, мы думаем – ну все, мы в говне по уши, но нет, просто два француза каких-то ресторан искали…

– …там никого не было, слава богу, я уложил Гроздана на пол, приковал его наручниками к батарее, – говорил Вишня. – А, кстати!.. – Он вытащил сверток. – Самое-то важное. Вот. Это тебе.

Он передал сверток Юрию, а тот – осторожно, одними кончиками пальцев, будто держал поднос, который боялся опрокинуть – передал его мне. Борис сглотнул водку, вытер рот рукой и весело постучал меня бутылкой по руке, напевая счастливого Рождества-а, счастливого Рождества…

И вот сверток у меня на коленях. Я провел пальцами по краям. Войлок был такой тонкий, что я сразу – кончиками пальцев – почувствовал: да, оно, то самое, и вес, и плотность – все, как и должно быть.

– Давай, – кивнул Борис, – разверни уж, убедись, что там не учебник по основам государства и права! Где она была? – спросил он Вишню, когда я принялся развязывать бечевку.

– В грязном чуланчике со швабрами. В какой-то дерьмовой пластмассовой папке. Гроздан мне показал. Я боялся, что он начнет выебываться, но пушка у виска его вразумила. Ему подыхать нет смысла, еще не все пирожки с гашишем сожрал.

– Поттер, – сказал Борис, пытаясь привлечь мое внимание, потом повторил: – Поттер!

– Что?

Он поднял сумку.

– Эти сорок кусков я отдам Юрию и Ширли Т. Кину им на карман капусты. За оказанные услуги. Потому что только благодаря им мы не заплатили Саше ни цента за то, что он такой молодец и спер твое имущество. А с Витей, – он вытянул руку, пожал его, – мы теперь в расчете и даже больше. Должок за мной.

– Нет, Боря, я перед тобой в вечном долгу.

– Забудь. Ерунда.

– Ерунда? Ерунда? Неправда, Боря, я сегодня ночью сижу тут живой и здоровый только благодаря тебе – и каждую ночь, до самой моей последней ночи, я буду об этом помнить…

Он рассказывал интересную историю, я, правда, слушал его вполуха – кто-то повесил на Вишню какое-то преступление, которого он не совершал, вообще никакого к этому отношения не имел, кругом невиновен, что за преступление, я не понял, но, похоже, серьезное, тот мужик стучал направо и налево, чтоб скостить себе срок, и Вишне – разве что он тоже решился бы стукануть на свое начальство (“было бы очень глупо, жить-то еще хотелось”) – светила десяточка, но Борис, Борис его спас, потому что Борис отыскал эту мразь – сидел себе в Антверпене, вышел под залог, – и история о том, как он все это проделал, была очень эмоциональной, живой, и вот у Вишни уже перехватывает горло, и он слегка расчувствовался, но история все не кончалась, и в ней уже фигурировали и поджог, и кровопролитие, и – каким-то боком – бензопила, но тут я уже не слышал ни единого слова, потому что наконец развязал бечевку, и вот – огни фонарей и водянистые отсветы дождя катятся по холсту моей картины, по моему щеглу, который – бесспорно, без всяких сомнений, и на задник можно было не смотреть – был подлинным.

– Видишь? – Борис прервал Витю в самый разгар истории. – Неплохо выглядит твоя zolotaia ptitsa, да? Говорил же, мы с ней аккуратно обращались.

Я, не веря своим глазам, провел пальцем по краю картины, словно Фома Неверующий – по ладони Христа. Любой торговец антикварной мебелью – или уж если на то пошло, святой Фома – знал: зрение обмануть куда проще, чем осязание, и теперь, даже спустя столько лет, мои руки так хорошо помнили картину, что сразу потянулись к следам от гвоздей, к крохотным дырочкам в самом низу доски – когда-то (давным-давно, как говорится) картина висела вывеской на таверне или, может, украшала расписной комод, кто знает.

– Он там жив еще? – Это Виктор-Вишня.

– Да вроде как. – Борис ткнул меня локтем под ребра. – Эй, скажи что-нибудь.

Но я не мог. Картина была настоящей, я это знал, знал – даже в темноте. Выпуклые желтые полосы краски на крыле, перышки прочерчены рукояткой кисти. В верхнем левом краю – царапина, раньше ее там не было, крохотный дефектик, миллиметра два, но в остальном – состояние идеальное. Я переменился, а картина – нет. Я глядел, как лентами на нее ложится свет, и меня вдруг замутило от собственной жизни, которая по сравнению с картиной вдруг показалась мне бесцельным, скоротечным выбросом энергии, шипением биологических помех, таким же хаотичным, как мелькающие за окнами огни фонарей.