она поставила точку, что она не дожила до его, Зеппа, сегодняшнего дня, до его «Песен Вальтера», до концерта у мадам де Шасефьер, до возвращения Фридриха Беньямина и до этой работы над «Залом ожидания». Она поняла бы, какой большой путь он прошел. Его прежнее искусство было «искусством для искусства», бесцельным, беспочвенным искусством и, следовательно, больным. Но он выздоровел. «Он не пишет, а вышивает золотыми нитками по шелку», – сказал Готфрид Келлер о Конраде Фердинанде Майере. Теперь Зепп не вышивает более золотыми нитками по шелку.

Опять уже занесся? Опять так быстро успокоился на достигнутом? Анна пробрала бы его. Анна с ее хорошо подвешенным языком уши прожужжала бы ему, перечисляя, чего только в его симфонии не хватает. Финала, например, еще, можно сказать, нет совсем. А для того чтобы написать финал к его симфонии, нужно верить. Поезд, которого давно ожидают, непременно придет – это ясно. Если он не придет, все рухнет и симфония его действительно будет «Залом потерянных шагов», мостом, ведущим в Никуда.

«Сделать» финал он мог бы. Он отлично владел техникой компонирования, он смог бы втиснуть нечто приблизительное в проклятые пять линеек нотной бумаги, и это было бы даже неплохо, и за один вечер публика, пожалуй, не раскрыла бы обмана. Но что он выиграл бы?

Зепп стряхнул с себя раздумье, вернулся к письменному столу и принялся отрабатывать сырые места. Однако работа не спорилась, воодушевление исчезло. Пришел Ганс, и Зепп обрадовался предлогу прервать ее.

– Как подвигается твой «Зал ожидания»? – спросил Ганс.

– Еще поработаю над ним, – ответил Зепп.

– А к середине октября кончишь? Как ты полагаешь? – допытывался Ганс.

Зепп, несколько удивленный, пожал плечами.

– Жаль, – громче обычного, несколько угловато сказал мальчуган, – в таком случае я, пожалуй, уж не услышу симфонии.

– Ты, значит, в середине октября собираешься ехать? – проверяя свою догадку, спросил Зепп. Голос его прозвучал устало; в комнате было уже темно, но он не включил света.

– Да, – ответил Ганс. – Разрешение получено, все оформлено.

– Что ж, надо мне привыкать к этой мысли, – сказал Зепп, – надо приспосабливаться. – Он произносил какие-то слова, он явно говорил только затем, чтобы не наступило молчание.

Со времени последнего разговора с отцом Ганс чувствовал, что между ними установилась гораздо большая близость, чем раньше; ему чертовски тяжело оставлять отца в одиночестве.

– Сегодня на твой текущий счет опять поступило восемь тысяч франков, – поспешно сказал он. Говорить, говорить, и только о практических вещах, ни в коем случае не допустить взрыва чувств. – Если так дальше пойдет, ты скоро сможешь жить на проценты с твоих капиталов. В «Пари Миди» напечатана сегодня статья о тебе – дай бог всякому.

Это прозвучало очень дружелюбно и очень беспомощно, он как будто хотел напоминанием о славе и успехе утешить отца, удрученного предстоящей разлукой.

Зепп улыбнулся.

– Я нисколько не упрекаю тебя, Ганс, – ответил он на то, чего мальчуган не сказал, и дружески, серьезно поглядел на него глубоко сидящими глазами. – Не думай, – продолжал он, – что я настроен против Москвы, как тебе могло показаться, оттого что я недавно так ополчился на нее. С тех пор я переменил мнение. И вообще в последнее время я стал много терпимее.

– Когда ты заговариваешь о своей терпимости, – ответил Ганс, тоже улыбнувшись, – я начинаю бояться. В таких случаях с тобой бывает особенно трудно.

– На этот раз это не так, – пообещал Зепп. – С тех пор как я получил возможность вернуться к музыке, я стал умнее. Жалко, что я не закончу «Зал ожидания» до твоего отъезда. Думаю, что эта музыка и тебе многое скажет. Но симфонию, несомненно, будут передавать по радио, я предупрежу тебя телеграммой. Надо надеяться, что по крайней мере приличные приемники в Москве найдутся.

– Надеюсь, – терпеливо ответил Ганс.

– Серьезно, мальчуган, мне кажется, что в смысле политических взглядов мы стали ближе друг другу. Раньше, например, я бы из успеха дела Беньямина сделал вывод о наличии каких-то больших сдвигов. Теперь же я хорошо понимаю, что это отдельный, ничтожный случай, который ровно ничего не доказывает. Журналиста Фридриха Беньямина мы вырвали из рук насильников. А страну Абиссинию мы не сможем спасти. – Зепп собрался с духом и, едва видя в сгущающихся сумерках лицо сына, сделал признание: – Я убедился, Ганс, что твой главный принцип верен; к сожалению, прав ты, а не я. К сожалению, те, кто утверждает, что идея может пробить себе путь без насилия, – фантазеры. Справедливый порядок на земле не установишь без насилия. Группы людей, заинтересованные в несправедливом порядке, не сдадутся, пока их не сломят силой. Это-то я уже понял.

Ганс напряженно слушал, взволнованный и обрадованный: значит, Зепп сорвал пелену с собственных глаз и он, Ганс, помог ему в этом.

– Не могу сказать, – помолчав, продолжал Зепп, – чтобы мое новое видение мира сделало мою жизнь приятной. Вам-то хорошо. Ваше мировоззрение стало частью вас самих, вы, точно сантиметром, мерите мир вашими принципами, вам все на свете ясно как дважды два четыре, и вы чувствуете себя превосходно. Я же совсем не хорошо себя чувствую. Я понял, что ваши основные принципы верны, но в том-то и дело, что я их только понял, мозг мой признает их, а чувство с ними в разладе, сердце не говорит «да». Холодно мне в твоем мире, где все построено на разуме и математике. Не хотел бы я жить в этом мире. Мне представляется, что в нем слишком много внимания уделяют массам и слишком мало отдельной личности. Я люблю свою старомодную свободу. Борозды в моем мозгу проведены так глубоко, что мне из них не выкарабкаться. В теории я еще могу чему-нибудь новому научиться, а на практике – нет.

– Прости, но мне кажется, что ты себя недооцениваешь, – осторожно возразил Ганс. – Разве ты не говорил, что для «Зала ожидания» тебе пришлось сочинять абсолютно новую музыку? И разве твоя новая музыка не дает тебе тепла?

Но Зепп отверг эти доводы.

– В твоем мире, – нетерпеливо сказал он, – я чувствовал бы себя ужасно неуютно, в этом я уверен. Мне пришлось бы отказаться от всех милых сердцу привычек, а без них я не мыслю себе свою жизнь. Все это беспомощные слова, – вдруг сердито прервал он себя, – а то, что я хочу сказать, в слова не укладывается. Старое не умерло, а в новом еще нет дыхания, мы живем в мерзкое переходное время, это действительно жалкий зал ожидания. Все, что я говорю тебе, я вложил в свою музыку. А выраженные словами, мысли мои звучат мелко и мелодраматично, и