могли бы это сделать гораздо проще. Зачем им издавать законы, которые им не приносят никакой пользы, а являются только глумлением и доказательством их безграничной, звериной ненависти?

– Напрасно вы ломаете себе голову над подобными вопросами, – сказал Петер Дюлькен и отбросил со лба прядь длинных волос. – Причин для их ненависти много. Одна из них, например, заключается в том, что примитив видит в разуме своего самого страшного врага. Безмозглая чернь, которую война и ее последствия подняли на поверхность и сделали властительницей Германии, сама в себя не верит. Чернь ненавидит разум, а в евреях, справедливо или несправедливо, она видит его представителей.

– Верно, – подтвердил Царнке, – эти люди ненавидят евреев не за неполноценность, а за высокую полноценность. Как-то на границе с Литвой я встретил одного крестьянина, который вел тяжбу со своим еврейским конкурентом. «Не мудрено быть умным, если ты еврей», – сказал он мне с возмущением.

– Когда я слушаю разбойничьи речи, которыми этот сброд загрязняет эфир, – начал опять певец Дональд Перси, – я развожу руками: неужели ему восторженно аплодируют те самые люди, которые два года назад так же восторженно аплодировали в оперном театре мне?

– Это не те самые люди, – мягко сказал Царнке и наполнил пустую рюмку певца.

– Нет, те самые, – настаивал Дональд Перси. – Не говорите мне, пожалуйста, что есть немцы и есть боши. Все немцы – боши. Они-то ведь не делают разницы между евреем и евреем, хотя мне как-то сказал один знакомый, что есть евреи и есть израелиты. Я не израелит, я еврей.

– Выпейте еще рюмку ликера, – старался успокоить его Царнке, – и оставьте вы эту тему. Видите ли, человеку свойственно стремление утвердить себя, каждому хочется представлять собой нечто большее, чем окружающие. В бразильских лесах живет примитивное племя бакаири. По-бакаирски «кура» значит «мы», а также «хороший, благородный», а «курапа» значит «не мы», а также – «плохой, безобразный, отвратительный». Вот вам причина, почему нацисты и бакаири против евреев.

– Все очень просто, – сказал рабочий Тудихум. – Нацисты не признают прав человека. Эксплуататоры всегда против прав человека.

Дональд Перси довольно много выпил и был настроен воинственно.

– Все, что вы здесь говорите, – воскликнул он, – может быть, и очень верно, но ровно ничего не объясняет. Вот скажите вы, ведь вы семи пядей во лбу, – налетел он на Петера Дюлькена, – что мы сделаем с этими радиоглашатаями? Эта сволочь, которая изо дня в день всю грязь, изготовляемую министерством пропаганды, изрыгает в эфир на саксонском, швабском, кельнском, восточнопрусском диалектах, она уж и впрямь проказой разъедена. О боже, если б мне в руки попался такой молодчик. – Перси вскочил, исступленно потрясая кулаками от сладострастного предвкушения такой возможности.

Эти люди часто предавались надеждам и мыслям о том, что будет, когда они вернутся на родину, в каком состоянии они застанут ее и что надо будет там сделать. В этот вечер, после небольшого возлияния, да поскольку еще Дональд Перси разбередил раны, излюбленная картина встала перед ними особенно волнующая.

– Да, – сказал Царнке, – навести в Германии порядок, когда мы вернемся туда, – это одна из самых трудных проблем. Нелегко будет отличить среди бесчисленных нацистов по необходимости, кто из них ростбиф – сверху коричневый, а внутри – красный, а кто насквозь коричневый.

– Мы долго не будем разбираться, – вмешался в разговор рабочий Тудихум, и в голосе его прозвучали недобрые нотки. – Мы долго не будем канителиться. Мы не забыли ошибок восемнадцатого года. Второй раз не повторим. Теперь уж мы не побоимся отрезать гнилой палец, хотя бы пришлось отхватить ненароком и здоровый.

– Такого радиопачкуна я бы даже с большим удовольствием задушил собственными руками, чем Кантшустера.

– Кто это Кантшустер? – деловито осведомился Царнке.

– Кантшустер три недели был моим надзирателем в концлагере, – ответил Дональд Перси.

Рабочий Тудихум заинтересовался.

– Значит, Кантшустер и у вас был? – спросил он.

– Да, – сказал Перси и с горечью установил: – Мир так тесен, что всегда есть общие знакомые. Когда-то у многих поколений бывали общие учителя, а теперь у нас общие тюремщики. Ох и садист же был этот Кантшустер, – предался он воспоминаниям. – Некоему заключенному он в мороз приказал прыгнуть в реку, одежда у заключенного примерзла к телу, Кантшустер заставил его прыгнуть вторично, и в третий раз, и в четвертый, пока человек, весь синий, не упал в обморок. Понять, что это такое, сидя в сухом платье в теплой комнате, нельзя, – чуть не с упреком, чуть не с вызовом сказал он своим собеседникам.

– Кантшустер был еще не самый лютый, – заметил своим спокойным голосом рабочий Тудихум, умеряя пыл Дональда Перси.

– Нет, самый лютый, – запальчиво настаивал Перси.

– Вот видели бы вы Амана, зверь был, а не человек, – с таким же упорством, но по-прежнему спокойно настаивал Каспар Тудихум. – За всякую безделицу приказывал связать человека и спускал на него собак или избивал кнутом. У всех, кому пришлось иметь дело с Аманом, до сих пор не зажили рубцы от укусов. Аман – это был сам сатана.

– Хуже Кантшустера нет никого, – горячился Дональд Перси.

– Аман хуже, – настаивал Тудихум. – Смотрите, – и он обнажил голень и ляжку; на них были рубцы от укусов.

Дональд Перси, огорченный тем, что он не мог продемонстрировать рубцов, рассказал еще о каких-то зверствах своего Кантшустера.

Тудихум в свою очередь добавил кое-что к списку подлостей Амана, и оба с холодной, даже жесткой деловитостью наперегонки пустились перечислять леденящие душу деяния своих надзирателей. Рассказы и того и другого изобиловали страшными подробностями и причудливыми сухими терминами.

– Но не станете же вы отрицать, – привел еще один довод Каспар Тудихум, – что Аман насмерть затравил Штенцера.

На мгновение Дональд Перси умолк, а потом как-то странно, мрачно сказал:

– Многих затравили насмерть. – И оба замолчали.

Да, погибли многие; между певцом Дональдом Перси и рабочим Тудихумом возникло что-то общее, выделившее их из числа присутствующих, потому что они страдали вместе с погибшими заключенными. Обоим стало вдруг стыдно за этот дурацкий спор.

Царнке и Дюлькена неприятно поразило драчливое упорство спорщиков, которые старались переплюнуть друг друга, доказывая, чей надзиратель был большим негодяем.

От последнего довода Каспара Тудихума, положившего конец чудовищному спору, – что Аман насмерть затравил Штенцера, у них мороз пробежал по коже. Они переводили взгляд с Дональда Перси на Тудихума и с Тудихума на Дональда Перси. Оба были невысокого роста, в остальном же резко отличались друг от друга и внутренне, и внешне. Но, кроме роста, еще две черты были, очевидно, у них общими – стойкость, без которой они не выдержали бы ужасов концлагеря, и неослабевающая ярость, которую они принесли оттуда.