временем на шум спустилось большинство постояльцев гостиницы, немало народу ввалило с улицы, поэта опознали и повсюду послышались сперва шёпотки, а затем и выкрики:

— Это ж — Маяковский… Маяковский! МАЯКОВСКИЙ!!!

Кто-то, взяв меня за рукав, теребит:

— Серафим, Серафим! Это ж — САМ(!!!) Владимир Маяковский!

— И что ж мне теперь? Кровью от восхищения сцать⁈ Подумаешь — какой-то там «Маяковский»… Да, будь он хоть сам Кассиус Клей! А люлей он у меня сегодня огребёт — это однозначно.

Впрочем, прекрасно отдаю себе отчёт что самому «огрести» — вероятности куда как значительно больше. Не знаю, возможно — это у меня синдром Герострата: хоть так — да увековечит своё имя.

Поэт с готовностью и даже с немалым апломбом:

— «Схлестнёмся», коль так настаиваешь! Показывай, где здесь у вас «ристалище».

Народ безмолвствует, куея…

Прям как у самого Пушкина в «Борисе Годунове»!

* * *

На «ристалище» прибыли уже в сопровождение внушительной толпы, которую при желании можно было принять за антиправительственную демонстрацию, или даже за начало очередной «апельсиновой» революции в какой-нибудь вэликой аграрной дэржаве. В ней, даже затесалось несколько милиционеров — кои, впрочем, не предпринимали пока никаких активных действий.

Народ, образовавший «круг» терзали самые противоречивые чувства.

С одной стороны — вроде всенародно любимый, всемирно известный поэт…

С другой стороны — «наших бьют»!

Причём большинство делали ставки явно не на меня: уж больно непритязательно я выглядел по сравнению с именитым соперником. Впрочем, в конечном итоге — почти никто не сомневался и, лишь спорили о том — на какой минуте я его пристрелю:

— Счас он его враз — как этот, как его? Как их Дантес — нашего Пушкина!

— Ему, чё? Справка есть — закон не писан! Фрол Изотович пожурит, Абрам Израилевич поругает, Михаил Ефремович — пилюлю какаю даст и как с гуся вода!

Несколько сомневались и спорили насчёт моих бойцовских качеств, что было весьма обидно:

— Этот нашего — соплёй перешибёт!

Но мои шансы, тоже котировались достаточно высоко:

— Скажешь тоже: его железный трактор давил — не задавил! А этот антилигент по любому — жиже машины будет.

В толпе, том и дело интересовались «мухой» — которая нас «укусила» и, самой популярной версией была моя мнимая контузия:

— Апосля того двенадцатидюймового польского фугасу — он на всех как бешенный кидается!

— Мелкий, как блоха — но до чего же лют!

Впрочем, были и варианты: «видоки» — реальные или мнимые, тут же опровергали:

— Да, не — не так всё было… Тот длинный, с вон той шлёндрой к нам приехал, а наш не будь дурак — её за задницу ущипнул.

— Не ущипнул, а хлопнул!

— Погладил всего лишь, да видать — против шерсти.

— Не поймёшь этих баб: бьёшь — не нравится, гладишь — ваще дуреют.

Лиля Брик присутствовала и её фигура — мужикам откровенно не нравилась:

— Эту, штоль? Тьфу… И как только позарился: у его Софьи то — жоп…па ширше. Не иначе, как по темну дело было.

— А ты Графиню вспомни: у той жоп…пы — ваще нет. И тем не менее — женихались, же!

Мечтательно:

— Да… Будь здесь наша Лизавета — мы б уже за упокой этой лярвы самогон пили и блинами закусывали…

* * *

Скидываем пиджачки: он — парижского пошива, я — одного не менее искусного, но дюже жадного до денег нижегородского еврея и передаём их «секундантам»:

— Ну… ПОНЕСЛАСЬ!!!

Послышались непрошенные советы Маяковскому:

— Слышь, длинный? Ты его там шибко по голове не бей! Вообще умишком «тронется». Вы то уедите, а нам с ним тут — жить-мучиться.

Тем не менее, первый удар был именно по голове и я его пропустил!

Лишь успел чуток присесть и «пудово-поэтический» кулак — не вбил одним махом мне зубы в глотку, а всего лишь попав в лоб — посадил на оппу. На пару, а может больше секунд — «потерялся» как ёжик в тумане, в котором почему-то летали разноцветные искры и слышался весёлый колокольный звон.

Как сквозь вату, слышу:

— Ну всё — разбегайся народ! Счас он напропалую во все стороны палить начнёт…

Правила джентельменского поединка соблюдались — «лежачего не бить» и, подождав когда я приду в себя, Маяковский подошёл и, протянув широкую — как вяленный лещ ладонь, улыбаясь спросил:

— Может, с тебя достаточно? Извинишься принародно перед Лилией Юрьевной и, на этом закончим сей нелепый инцидент.

Встав, воспользовавшись любезно предоставленной им возможностью, я удивлённо:

— Извиниться? За что? За то, что не наставил вам с «Котиком» рога, хотя мог⁈ Ну, уж нет — продолжим!

Поэт, взбешён презело и буен в неправедном гневе:

— Так, тебе мало⁈ НА!!!

В этот раз я был наготове и поднырнув под атакующую правую руку, обеими руками схватившись за его плечи и подпрыгнув — нанёс сокрушительный удар головой в подбородок. Лязгнули зубы («как бы язык не откусил!», — запоздало) и, на оппе оказался мой противник.

— А наш то, — послышалось сквозь одобрительный гул, — головой работать могёт!

— Помню, мы с кумом-покойничком — быка-семилетку валили, — в ответ, — так после удара балдой меж рогов — тот точь-точь так же, кума и забодал… Царство ему небесное!

Так же, по-джентельменски, подождав когда Маяковский придёт в себя — подхожу и как можно более приязненно улыбаясь, протягиваю руку:

— Может, с тебя достаточно? Извинишься принародно перед мной — за сей нелепый инцидент с пощёчиной и, разойдёмся бортами — как два парохода посреди Миссисипи.

— Извиниться? После того, как ты…

— Что, «как я»?

Что, интересно, она ему такого наговорила про меня?

Ревёт бычарой, вскакивая:

— ПРОДОЛЖИМ!!!

Избежав бурной всесокрушающей лобовой атаки, я «затанцевал» вокруг Маяковского, при любой возможности контратакуя.

Тот, забеспокоился:

— Дерись честно, недоносок!

— Как только подрасту до твоих габаритов — так сразу, сейф с отходами жизнедеятельности!

Неоднократно видел, как бьются-дерутся хроноаборигенны: никакой техники — всё наскоком, да нахрапом. Очень редко попадается хладнокровный и думающий боец.

Далее, поединок продолжился с переменным успехом и обоюдными телесными повреждениями лёгкой тяжести. На его стороне — рост и вес, на моей — молодость и здоровый образ жизни.

Я пропустил зачётный удар в «фанеру» — отчего она выгнулась как мембрана в обратную сторону и обратно выправилась. Как говорится — «на сердце стало очень тяжело». Он проворонил целую серию молниеносных ударов