языков; субстанция воздействует на структуру. По-видимому, здесь сохраняются еще следы «русского гегельянства», согласно которому «форма обязательно содержательна», и они взаимодействуют. Венцы видели идеал исследования в редуцировании культурных, психологических и биологических феноменов (и это пишется о Карле Бюлере!), а у пражцев представлена антиномичность в иерархии. Для венцев причина (каузальная связь) важнее других отношений, для пражцев важнее телеологическая цель (специфическое средство раскрытия структуры языка); венцы представляют язык статичным («статичный аспект квантовой физики»), у Якобсона – не статистика и теория игр (как у венцев), а топология и теория катастроф (там же: 118). Венцы отрицали изменения в языке, в котором они видели основной материал для построения логических основ формального конструирования универсального языка, тогда как для пражцев номогенезис важнее типа.

Особое отношение с московскими и петроградскими учеными. И те и другие так или иначе участвуют в работе пражцев, но биографы Якобсона отмечают только московские влияния на ученого. Якобсон вспоминал в старости, что как лингвист он сформировался в школе Фортунатова,

«затем – попытки увязать все эти моменты с новым подходом к поэтике. Очень раннее увлечение вопросом „Зачем?“, вопросом телеологического характера: для чего всё это делается? – в конце концов, вопросом структуры.

Влияние феноменологии Гуссерля – всё это вместе подготовило меня» (Янгфельдт 1992: 28 – 29).

Неоднократные поездки в Петроград вспоминаются с юмором,

«потому что в Москве была одна лингвистическая ориентация. Про Петербург мы говорили: „Тудысюды, куды хошь“, или „чего изволите?“ Там даже ОПОЯЗ организовали на блинах „у Лили“ (Брик)» (там же: 32).

Но различные направления лингвистики Петербурга тут же забыты, когда нужно сравнить только дружественные школы двух столиц: в то время

«как Московский лингвистический кружок исходит из того положения, что поэзия есть язык в его эстетической функции, петроградцы утверждают, что поэтический мотив далеко не всегда является развертыванием языкового материала» (там же: 135).

Так утверждают ОПОЯЗовцы; Щербы и Ларина как бы нет. Другой историк замечает, что в Москве занимались больше лингвистическими проблемами, в Петербурге – проблемами поэтики и поэзии (Phillips 1986: 7); тоже сопоставление только с ОПОЯЗом. Феноменолог обретается в своем кругу, внутри своего «Кружка» он ищет соратников, поскольку понимает, что «чужие» его не поймут (не оценят). Бахтин, Виноградов, Марр, Ларин и многие другие – остаются как бы вне науки. У них заимствуются идеи, материалы, факты – но только как сырой материал, необходимый для построения феноменов личного сознания. Лекции Шахматова Якобсон слушает не только как член той же кадетской партии, к которой принадлежали они оба; «неофилологические» доклады Бодуэна слушал не просто как представитель «одной лингвистической ориентации» и как тоже феноменолог. Всё это потом проросло в принципиально новой ориентации на проблемы языка, чем было прежде в фортунатовском окружении. Сила Якобсона как теоретика структурализма состоит в его феноменалистской «всеядности», позволившей синтезировать самые разные направления современной ему русской филологии в ее опережающем развитии.

В частности, коренным отличием петербургской филологии начала XX века от московской было: интерес не к территориальным, а к социальным диалектам; не к коммуникативному аспекту языка как основному (это всего лишь одна из функций языка); понимание языка как системы стилей, а не иерархии функций, и т.д.

Тем не менее, по прошествии многих лет, складывается миф, будто

«к лингвистике как таковой Петербург-Ленинград был в целом равнодушен»,

и доказательство:

«не случайно именно здесь процветал марризм, который в Москве встретил сильную оппозицию и в общем, можно сказать, не имел успеха» (Успенский 1985: 19 – 20).

«Лингвистика» – только то в изучении языка, что угодно считать лингвистикой феноменологисту; «не имел успеха» следует читать «был обезврежен» в «наших» интересах. Между тем отдельных марристов поминают в положительном смысле (Рифтин, Фрейденберг), других – в отрицательном (Филин, Ларин). Подбор лиц направляет мысль во вполне определенное русло.

4. Феноменологизм

Влияние Гуссерля на Якобсона было самым устойчивым и продуктивным (Holenstein 1975: 71). В 1910-е годы влияние Гуссерля на москвичей (особенно через его учеников в Москве) было сильно (Phillips 1986: 7). Якобсон открыто ссылался на немецкого философа в своих семантических исследованиях (Aschenberg 1978: 90). Сам Якобсон (Jakobson 1971: II, 714) признавал, что Гегель, Гуссерль и Пирс являются его философскими учителями (они «снабдили Якобсона философией», заметил Голенштейн (Holenstein 1975: 116)).

В работе Голенштейна говорится о ранних трудах Якобсона, того времени, когда тот еще был «русским гегельянцем». Из описания следует, что вся заслуга создания структурализма пражцев принадлежит Якобсону и связано с его увлечением Гуссерлем. На «Логических исследованиях» последнего Якобсон основал принципиальный анализ систем как целостных феноменов (вариант мереологии – логического учения о целом и его частях) и заимствовал утверждение, что

«всякое истинное единство есть отношение составляющих»

(Alles wahrhaft Einigende sind die Verhältnisse der Fundierung – Husserl).

С этой точки зрения, парадигма есть импликация универсалии, построенной на основе различительных признаков. Телеологический принцип развития Якобсон соотносит с теорией информации (алгоритм развития), а отношение между абстрактными категориями и конкретными данными языка снимает схематизм категорий (там же: 80). Диалектика Якобсона – скрытая диалектика: она заключается в антиномиях, например, в тех, которые показал Соссюр, но (в соответствии с требованиями феноменологизма) всё получает другие термины. Например, вместо язык и речь – код и сообщение, и т.п. Противопоставление системной структуры в синхронии и дискретной мутации в диахронии также отражают свойственный феноменологизму контраст между сущностью и феноменом (явленной сущностью). Кроме того, как верно заметил Арон (1993: 228), для структуралиста

«синхронизм – это вечность в спинозовском смысле слова»,

а диахрония – ложное название процесса.

Теория грамматических оппозиций, заимствованная у Аксакова и рассмотренная на материале Пешковского, под пером Якобсона сводится к одним только привативным оппозициям (на них отчетливее видны дифференциальные признаки, на которых строятся феномены-системы), отчего оказывается, между прочим, что все «оппозиции взаимообратимы», т.е. вообще не онтологичны по существу.

Однако, по мнению Голенштейна, гегельянство предохранило Якобсона от «иссушающей энергии редукционизма», позволяя оставаться на уровне фактов («вещи»). На уровне фактов Якобсона сохраняла русская филология, поставлявшая ему эти факты, что же касается теоретических взглядов Якобсона, то

«одно дело, когда Якобсон цитирует Гегеля, иное, когда использует его „факты“ (сам Гегель эмпирически ученым не был» (там же: 94)).

Важно, что в формализм московского гегельянства Якобсон привнес чисто иудейскую схематичность и тем «в корне изменил московское гегельянство»; заслуга Якобсона, таким образом, в том, что он взял