телеологические векторы меняются местами («будущее появляется как прошлое»).

Лингвистические термины экстраполируются в отношении к культуре (система, парадигма и пр.) и при этом выдаются за семиотику знака. Всё это вместе и есть колебание между неоконцептуализмом и неореализмом, причем происходит подмена словесного знака культурным знаком (текстом).

Устанавливается три класса интеллектуальных объектов: сознание человека, текст и культура (как коллективный интеллект) – между ними структурное и функциональное подобие.

Как и всякого феноменолога, Лотмана интересует не значение слова, а смысл текста: смыслообразование как порождение феномена. В своем объекте феноменологист ищет инвариант, используя текстопорождающие бинарные структуры: не трехмерное пространство вне меня как воплощение явления, но два полушария моего мозга как моделирование феномена.

Понятно, что и «семиотическая личность» не просто яркая личность, но глубокая индивидуальность (персонализм и почтение к творческому началу свободного творца феноменов-инвариантов).

Естественно, что возможно не развитие семиотической системы (динамика исключена при моделировании типологических инвариантов), а ее преобразование в связи с появлением новых элементов (там же: 92). Согласно этому утверждению, внесистемное просто не существует, но, поскольку система есть модель общих отношений (инвариант феномена), то осуществляется идея, тогда как реальность (эмпирическую) ей воссоздают. Это также взгляд со стороны идеи (концептуализм), которая абсолютизируется с верой в термин.

«Власть слов ради слов – поэтический номинализм» –

«реальность как бы превращается в слова».

Признанием того, что единственная, даже и высокоорганизованная семиотическая система еще не составляет культуры, необходимы как минимум две системы (Lotman, Uspenskij etc. 1975: 75), авторы снимают многие вопросы, которые можно было бы им предложить. Например, относительно «культурного языка» (литературного языка), проблема которого интересует одного из авторов (Успенский 1983). Тут и возникает его идея «диглоссии», двуязычия, билингвизма и проч.: «другой язык всегда иерархически выше», он служит образцом «для порождения текстов», но система всегда базируется на естественном языке. Возникает расхождение (на примере древнерусской языковой ситуации) между системой естественного языка и нормой «другого языка», на основе которого «создаются тексты». Система и тексты не сводимы в общей структуре данного времени / пространства. Есть ли это – культура?

Итак, сотрудники Ю.Μ. Лотмана, как и он сам, изучали не явления сущностей, а именно феномены собственного сознания. Феномен в феноменологии есть «себя-в-себе-самом-обнаруживающее» в личной интуиции – в отличие от явления, которое символически указывает на сущее. Феномен открывает себя, явление скрывает другое (Гайденко 1963: 51), т.е. феномен лежит на поверхности описания, но может быть представлен в различных вариантах, тогда как явление сущности требует усиленной работы разума и всегда предстает как единственный инвариант. Переводя на эмический уровень определений, получим вывод: структурализм Лотмана изучал не значение, а значимость (текстов) – максимально отчужденные от Сущего сущности сознания, имеющие эстетическую ценность, но никак не научную.

8. Символ и культура

Классический феноменологизм оставляет символ вне сферы своих интересов, поскольку как содержательная форма концепта символ обретается в сфере co-знания, от которого феноменологизм отталкивается, и в той мере, в какой символ приравнен к вещи (см. п. 5 – классификацию знаков Пирса). Но логика развертывания концепта в конце концов приводит к тому, что феноменолог вынужден говорить о символе, правда, видеть символ он может лишь сквозь увеличительное стекло понятия, столь дорогой ему формы представления концепта.

Культуролог же по существу только о символе и рассуждает, хотя именует его иначе, чаще всего мифом. Неявно признается, что вовсе не текст – предмет поклонения готового знания, а именно символ является основанием культуры.

«Итак, символ вступает как бы конденсатором всех принципов знаковости и одновременно выводит за пределы знаковости. Он – посредник между разными сферами семиозиса, а также между семиотической и внесемиотической реальностью. В равной мере он посредник между синхронией текста и памятью культуры. Роль его – роль семантического конденсатора.

Обобщая, можно сказать, что структура символов той или иной культуры образует систему, изоморфную и изофункциональную генетической памяти индивида» (Лотман 1996: 160),

что для феноменолога исключительно важно: подобное познается подобным как готовое в сознании знание. Особенно это важно для философствующих литературоведов (свойство феноменолога – интерпретация чужих текстов как способ создания своих текстов). Тут

«символ – ген сюжета» (там же: 115).

«Даже если мы не знаем, что такое символ, каждая система знает, что такое „ее символ“, и нуждается в нем для работы семиотической структуры»,

говорит Лотман; в символе всегда обретается нечто архаическое, это – текстовая метонимия (там же: 147).

Именно символы, понятые как знаки (не как содержательные формы концепта) в системе взаимных отношений, называемой структурой, конструируют семиосферу, понятие о которой Лотман формирует параллельно биосфере Вернадского (там же: 163 сл.). Но у Владимира Вернадского утверждается третий мир ноосферы, т.е. именно «семиосферы», но не в формальном, а в содержательном смысле со-знания концепта. Основными свойствами семиосферы Лотман признает бинарность построения и асимметрию структуры, а также ее неоднородность (центр и периферия, понятие границы – начала и концы, и пр.). На истории русской культуры, области, где Лотман чувствовал себя особенно свободно (предмет его знания) были сформулированы задачи культурологии как системы символов (Лотман 1973: 7). В конце XIX – начале XX века закончился какой-то цикл развития культуры, в частности, один из признаков этого:

«…в пределах XX века настойчиво проявляется тенденция к замене самоописаний культуры описаниями описаний – метатекстами второго уровня, направленными не на культуру как объект, а на механизм описания»

(феноменологический переход к герменевтике – собственно, третий уровень всё того же описания описания описания). Это ознаменовалось стремлением

«подвергнуть рассмотрению взаимодействие различных кодов культуры и их соотношение с внеположенной культуре реальностью»

(классический феноменологизм) как

«попытка на конкретных фактах из истории культуры раскрыть функции мифологического сознания в текстах позднейших периодов – не как окаменелого реликта, а в качестве хотя и подчиненного, но функционально важного элемента современной культуры»

– последним и занимается современный феноменологизм, в том числе и в лице Лотмана. Понятиям современной культуры приписываются символы прошлого, и исходя из такого симбиоза (бинарности сознания) истолковывается национальная ментальность взятого в исследовательский оборот культурного наследия. Сделать это несложно, поскольку концы и начала переплелись немыслимым образом – концы изжитых символов и начала новых образов, исследовательской интуицией феноменолога сопряженных в понятии как выраженном концепте.

Смысл термина «символ» выясняется из определения роли числа в истории культуры:

«именно парадигматическая структура культуры благоприятствует превращению числа из элемента культуры в ее универсальный символ» (Лотман 1970: 61);