Санитар, каким-то образом попавший в толпу бегущих тутси, рассказывал:

Это был кромешный ад. Они бегут, их сбивают с ног, и бьют, бьют, человек даже не прикрывается, он просит пощады, а его удар за ударом превращают в кровавое месиво, бьют дубинками, мачете, копьями.

Нападающие часто обездвиживали жертву, перерезав ей сухожилия. Беспомощный человек оставался на дороге, потом за ним возвращались, чтобы добить. Санитар продолжает свой рассказ:

Не все они были вооружены. Но каждый был вооружен ненавистью, каждый был готов поставить подножку тутси, дать ему пощечину, гнать его, как зверя, пока он, выбившийся из сил, не падал бездыханный на землю. И тогда собиралась толпа, и удары падали с удесятеренной силой. А для детей это была игра. Подражая старшим братьям, они гонялись за тутси, швыряли в них камни, радовались, когда их ловили (Des Forges, 1999: 464–465).

И всё же респонденты Штрауса говорили ему, что раньше не испытывали ненависти к тутси. У 97 % тутси были соседями. У двух третей среди родственников были тутси. Четыре пятых утверждали, что жили в мире с тутси вплоть до недавнего времени. Но закоренелые убийцы признавались, что недолюбливали этот народ и раньше. Опрос дает отчетливую картину этнических различий между двумя группами, которые обернулись ненавистью и убийствами во время гражданской войны. Турикинкико рассказал:

С этим народом я прожил много лет. Я никогда их не боялся. Я не видел в них угрозы. Но мне сказали, что это враги, и я поверил. В деревне почти все тутси были моими друзьями. Но это было уже неважно. Их соплеменники убили Хабиариману, и они должны были заплатить. Мы заперли наши сердца и души на замок, мы сделали свое дело… Когда я убивал парней и женщин, я понимал, что не все они поддерживают РПФ. Но для нас это был способ остановить РПФ, вывести его из войны. Даже если бы они победили, им неким было бы править. У меня не было колебаний. И убивать мне было легко — я защищал народ хуту.

Он также сказал, что никогда не слушал, что ему говорят женщины: «Она женщина, так зачем мне ее слушать». Муньянеза тоже был не чужд мачизма:

Это было, как сон. Я видел, как восхищаются людьми, которые убивают, и решил стать таким же. Я был уверен, что убиваю врагов, так мне объяснили по радио. Я знал, что им всем нельзя доверять, я должен был это сделать, иначе бы мы все погибли (McGreal, 1999а: 10).

Каждый слух быстро обрастал подробностями — где-то неподалеку прячется банда вооруженных тутси. Тамбиа (Tambiah, 1996) и Кишуор (Kishwar, 1998а: 29) пишут, что точно такие же слухи о страшных вражеских полчищах расползались по Шри-Ланке и Индии во время массовых волнений. Там это было ложью, в Руанде РПФ была правдой, и правда эта часто подходила к порогу твоего дома. Тамбиа предполагает, что палачи должны бояться своей жертвы, ибо убийство врага — это сублимация страха. Мне больше по душе последовательность Каца (Katz, 1998): страх — унижение — праведный гнев. РПФ был реальной угрозой, и многие тутси действительно помогали Патриотическому фронту. Позорный разгром армии хуту, наступление маленькой армии тутси — все это отзывалось стыдом и гневом в людских сердцах, особенно в сердцах мужчин. Гнев хуту был оправдан. К середине мая он начал испаряться. Стало ясно, что тутси угрожают только на фронте, а не внутри страны. Хуту выпустили пар, начали успокаиваться и разбредаться по домам. Не сложили оружия лишь самые отъявленные негодяи, для которых убийство стало профессией и хлебом насущным. В этом контексте можно говорить и о люмпен-пролетарской мотивации: рядовые боевики сражались за власть, унижая, убивая, грабя и насилуя богатых (Prunier, 1997а: 231–232). Выжившие тутси и хуту рассказывали, как часто их спасала взятка. Впрочем, бывало и так, что взятка не спасала от смерти. На Арушском трибунале показали документальные кадры — на дороге лежала умирающая женщина, камера взяла крупным планом ее распухшее лицо, покрытое запекшейся кровью. Она пыталась сказать что-то разбитыми губами, но слов не было слышно. Ее мучения прекратил один прохожий и объяснил, за что ее убили: «Она была женой большого босса» (Ubutabera, 8 июня 1998). Еще до геноцида Кэролайн Ньюбери (Newbury, 1988: 209) писала, что крестьяне хуту считали тутси своими угнетателями: «сговор тутси» стал причиной радикализации хуту. Передел собственности — еще одна из причин геноцида. Но только 30 % респондентов Штрауса (Straus, 2004) признали, что они присваивали собственность тутси во время погромов; в основном они довольствовались едой, дровами и прочей мелочовкой. Вполне вероятно, что они лгали, боясь, что у них отнимут награбленное. Взяток они не брали, а хозяйское добро делили всем миром: «радио, кровать, козу, возможность изнасиловать девушку», как пишет Гуревич (Gourevitch, 1998: 115). Радикалы опасались, что народные мстители слишком увлекутся грабежом и забудут сделать главное. Они напоминали: «Вначале убей, потом бери себе все». Один чиновник заметил: «Те, кто убивал, считали собственность жертв своим законным трофеем». Муньянеза пишет, что сельские старосты устраивали лотерею. Вещи убитых помечались на клочках бумаги, все это складывалось в шляпу, и каждый хуту тянул потом свой жребий. Это было круговой порукой для всех участников дележа. Сам Муньянеза выиграл банановую плантацию (McGreal, 1999а: 10). Старосты и старейшины подолгу спорили, как правильно поделить отнятое имущество (Des Forges, 1999: 236–237, 299–300). Все это значило, что любого небедного человека можно было выдать за тутси или объявить пособником врага. Алчность — неизбежный мотив массовых насилий, и когда выпадает шанс «грабить награбленное», в убийцах и насильниках недостатка не бывает (то же происходило с евреями и китайскими торговцами).

Режим хуту (как и режим тутси в Бурунди) был пронизан коррупционными связями. Пропасть между богатыми и бедными становилась глубже, народ нищал, голод и болезни угрожали тысячам людей. Но, как и в других странах, где политика выстраивается вокруг этничности, в Руанде понятие классового конфликта и эксплуатации оставалось достаточно абстрактным. Оппозиция хуту, приверженная классовой политике, не была популярна в народных массах. Режим смел ее в первые дни геноцида. Произошла подмена понятий — эксплуатация перестала быть классовой, теперь ее считали этнической. В обстановке беззакония хуту получили возможность расправы над тутси и над всеми, кто возвышался над общей массой (Gasana, 1995; Reyntjens, 1994: 220–224). Этничность вновь вытеснила класс и придала социальным конфликтам национальную окраску (тезис 2). Тем не менее хуту в