индийцев живут в сельской местности. Сверх того он установил, что половина всех массовых беспорядков происходит в восьми крупнейших городах. Лишь в отдельных случаях насилие перерастает в кровавую резню, но и она быстро затухает, едва начавшись. Совершенно иначе выглядели другие кровавые этнические чистки. Первая волна насилия прокатилась по северо-западу страны сразу после установления независимости в 1947 г. В 1950 г. были беспорядки в Восточной Бенгалии, восстания сикхов последовали в 1980-е, вооруженные конфликты в Кашмире происходят непрерывно, постоянно наблюдаются мелкие пограничные стычки на северо-западе страны.

Я начну свой анализ с наименее тяжелого (по последствиям) случая городских «цикличных восстаний». То, о чем написали Джаффрелот, Брасс и Тамбиа (Jaffrelot 1996; Brass, 1997; Tambiah, 1996) вполне вписывается в картину восстаний и мятежей во всем мире, представленную Горовицем (Horowitz, 2001). Цикличные восстания соответствуют некоторым (хотя и не всем) моим тезисам, которые объясняют приближение к опасной зоне этнических чисток. Религиозно-этнические конфликты имеют давнюю историю в Индии. Британцы столкнулись с ними в середине XIX и в 20-е гг. XX века. Они сделали уступки мусульманам и сикхам, что вызвало ожесточение индуистов. В этнорелигиозных конфликтах участвовали стихийно собравшиеся толпы, были убийства и грабежи, поджоги и изнасилования, но массового характера эти насилия не имели, и редко ставилась цель этнической чистки. Убийства были единичными случаями, часто их не было вовсе. Главными жертвами чаще становились сами мятежники — они гибли под пулями полиции и солдат, иногда из горящих домов не успевали выскочить жители. Серьезные массовые беспорядки могли длиться несколько дней и захватывать обширную территорию. Мятежи были порождением народного недовольства, вызванного экономическими причинами, разницей в уровне жизни между той или иной общиной и кастой, политическими претензиями к национальной и местной власти. Социальный протест часто носил религиозную окраску, то есть выискивался символический враг, на которого возлагали вину за все народные беды (козел отпущения).

Очень редко такого рода бунты перерастали в нечто более серьезное. В Бомбейском мятеже 1992–1993 гг. погибла тысяча человек, в Гуджаратском погроме 2002 г. — чуть больше двух тысяч. Этот недавний случай мы обсудим позже. Но почему эти мятежи-погромы были столь мимолетны, почему они не имели действительно трагических последствий? В таблице 16.1 я попытаюсь это объяснить, в ней же содержатся и ответы на фундаментальные вопросы этой книги. В таблице сравниваются последовательности взаимодействия сил в каждом из случаев, что приводило или не приводило к кровавым чисткам. Сосредоточимся сейчас на «циклических мятежах» в верхней части схемы.

Предположим, что две соперничающие этнические группы А и Б подчиняются одному правительству, они соседствуют со страной или странами, сочувствующими родственному этническому меньшинству (к конфликту между индуистами и сикхами в Индии это не относится). Предположим также, что Индии не угрожает никакая серьезная внешняя опасность. В верхней части схемы мы помещаем мятежи-погромы, характерные для Индии, в нижней части описывается кровавая эскалация конфликтов, рассмотренных в предыдущих главах. В таблице мы также излагаем предысторию этих столкновений (по тезису 3). Итак, предположим, что радикалы группы А вынашивают планы насильственно подавить группу Б (или наоборот). Эти «этнические вожаки» мобилизуют активистов и социальную базу поддержки. Брасс (Brass, 1997) подчеркивает разрушительную роль местных элит, которые рвутся к власти на гребне социального катаклизма — частный случай теории элит, рассмотренной в первой главе. Тамбиа и Джаффрелот (Tambiah, 1996; Jaffrelot, 1996) тоже принимают во внимание этот фактор, но главной движущей силой считают народные массы.

Спусковой крючок народного бунта — это обычно ложный слух или истинное событие, подтверждающие самые худшие представления группы А о группе Б. Допустим, что индусская женщина рассказывает о том, что ее изнасиловала группа молодых мусульман, или мужчина жалуется, что его избили в соседней (враждебной) общине, или мусульмане якобы украли святыню в местном храме, или священная корова умерла при подозрительных обстоятельствах. Индуисты, в свою очередь, осквернили мечеть или задумали построить свой храм в недопустимом для мусульман месте, или силой обратили ребенка чужой веры в свою религию. Как правило, подобный инцидент не является чистым вымыслом, в основе его может лежать реальное событие. Но чаще всего событие или повод искажается или раздувается до немыслимых размеров (например, «изнасилованная» женщина, на самом деле проститутка, которую сутенер уговорил прикинуться жертвой, а «избитому» мужчине надавали тумаков, когда он вытягивал кошелек из кармана). Слух обрастает подробностями и превращается в ложь. Слухи долго не живут, если правдивость потерпевшего или свидетелей вызывает сомнения или если полиция или старейшины общины быстро устанавливают истину и жестко расправляются с теми, кто нарушает порядок и призывает к насилию.

Варшни (Varshney, 2002) предложил великолепное объяснение этого феномена. Он сравнил города, где часто происходят вспышки насилия, с городами, где этого не происходит, но во всем остальном они очень похожи. Ученый пришел к выводу, что разница объясняется характером общественных и профессиональных организаций и политических партий. В мирных городах эти институции выстраиваются не по религиозному принципу, в «мятежных» городах яблоком раздора чаще всего служит религия. В светских городах институты гражданского общества работают как подушка безопасности, смягчающая возникающие конфликты. Институционализированная система умиротворения, включающая в себя профсоюзы, бизнес-сообщества, врачей, учителей, юристов, при поддержке местных политических партий выходит на сцену и успешно разрешает конфликт. Возникают общественные или правительственные комиссии по проверке жалоб населения, организовываются мирные демонстрации. Злонамеренные слухи и мелкие стычки подавляются в зародыше, быстро рассасываются и более серьезные конфликты.

И наоборот, если общественные организации ограничены жесткими рамками общин и анклавов или расколоты изнутри, если часть их членов поддерживает мятежников, если призывы к миру голословны и не опираются на реальные возможности, конфликт будет развиваться по восходящей. В этой ситуации провокационный слух будет распространяться, как лесной пожар, провоцируя группу А на месть группе Б за то или иное злодеяние (часто вымышленное). Вспышка негодования происходит спонтанно, набирает силу, далее в события вмешиваются этнонационалисты и призывают группу А к демонстрациям протеста. Ядро активистов обрастает сочувствующими, толпа устремляется к «месту преступления» или к кварталу, где обитает враждебное землячество, там они требуют выдать преступника и положить конец «провокации». Заодно они могут что-нибудь поджечь или разгромить. Такая ситуация угрожает дальнейшим насилием. Элиты А (активисты) провоцируют группу Б на ответные действия (часто безуспешно), чтобы доказать своим сторонникам, насколько опасен этот враг. Группа Б колеблется, она сомневается в справедливости предъявленного обвинения. Взамен они (жертвы) начинают распространять свои собственные параноидальные измышления, призывать к мобилизации и наносят контрудар, что лишь озлобит группу А и повлечет дальнейшую эскалацию. Далее представители группы Б, проживающие в меньшинстве в угрожаемых районах (кварталах), стягиваются под защиту родных стен