— О чем я только думаю, упускаю из рук деньги, будто сор какой, — сказал он. — Но, может, мы с тобой кое-что из этого выудим. Вот увидишь. Ее звать Эверби Коринтия, как бабку. Попробуй работать с таким имечком. Даже и для Киблита не слишком годилось, но одни там уже знали его и попривыкли, а другие так спешили, что им плевать было — есть у нее вообще имя или нет. А уж тем более не годилось для Мемфиса, для такого заведения, куда, говорят, каждая девка рвется, как только освободится место. Так что там-то, в Киблите, когда ее мамаша померла и тетушка Фитти взяла ее к себе и пустила в оборот, чуть только она подросла, имя ей не очень мешало. А после, когда она прослышала, насколько больше можно заработать в Мемфисе, и перебралась сюда, здесь про Эверби никто не знал, и она назвалась Корри. Так что всякий раз, как я у нее тут гощу, в прошлое лето, например, и сейчас, она дает мне пять центов в день, чтоб я не говорил про Эверби. Понимаешь? Вместо того чтобы проболтаться тебе, как дурак, мне бы надо пойти к ней и сказать: «Я стараюсь не проговориться за пять центов в день, но за десять центов старался бы вдвое лучше». Ну, ничего, не страшно, я ей завтра скажу, что ты теперь тоже знаешь, так, может, она нам обоим…

' — Кто это тетушка Фитти? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. — Все ее так звали. Может, и вправду нам родня, кто ее знает. Жила она одна на краю города, пока не взяла к себе Би после смерти ее мамаши, и как только Би подросла, а ждать этого пришлось недолго, — Би была дылдой еще до того, как ей стукнуло десять, или одиннадцать, или двенадцать, или когда она там начала…

— Что — начала? — спросил я. Понимаешь? Должен был спросить. Я не мог остановиться, я зашел уже слишком далеко, как и вчера в Джефферсоне, только вчера ли, а может, в прошлом году? В другую эпоху, в другой жизни, другой Люций Прист? — Что значит глиномеска?

Он объяснил мне, с некоторым презрением, но в основном с каким-то недоверчивым, даже благоговейным, почтительным изумлением.

— Я там устроил глазок в задней стене дома, где из доски сучок выпал, а сверху жестяную пластинку приладил, с которой только я умел управляться, пока тетушка Фитти перед домом получала деньги и караулила. Ребятам твоего роста приходилось становиться на ящик, и с них я брал по пять центов, но тетушка Фитти все-таки пронюхала, что я за погляд беру со взрослых мужчин десять центов, а они могли бы входить внутрь за пятьдесят, и она мне чуть глаза не выцарапала…

Поднявшись во весь рост, я ударил его, к большому его удивлению (и своему тоже), мне даже пришлось нагнуться и схватить его и рывком поднять, чтобы было удобнее. Я ничего не смыслил в боксе и мало что — в драке. Но я знал совершенно определенно, чего хочу: не просто отколотить его, а стереть с лица земли; на секунду я почувствовал угрызения совести из-за того, что он ниже меня ростом (откуда взялось это возрождение древнего благородно-спортивного духа Итона[75]?). Но не дольше секунды; я колошматил, молотил, пинал не только десятилетнего недоростка, но обоих — Отиса и сводницу: маленькое дьявольское отродье, осквернившее ее тайное тайных, и ведьму, поправшую ее невинность — общую плоть, которую надо избить и изничтожить, общую сеть нервов, которые надо истерзать и раздергать, и более того: не только этих двоих, но всех, кто участвовал в ее осквернении, не только сводников, но и бессердечных, подлых подростков, и жестоких бесстыдных мужчин, которые платили свои центы, чтобы любоваться ее беззащитным, никем не защищенным и не отомщенным унижением. Он шлепнулся на тюфяк, но тут же встал на четвереньки и начал рыться в штанах, брошенных на пол. Я не знал — зачем (мне было все равно), не понял даже, когда он поднял, взметнул руку вверх. Только потом я заметил раскрытый карманный нож в кулаке, но и тут мне было все равно; это нас как бы уравняло в росте, дало мне carte blanche[76]. Я вырвал у него нож. Сам не знаю — как, я не почувствовал боли; и когда я отбросил нож и снова ударил его, я решил, что кровь на его лице — его собственная кровь.

Наконец меня схватил в охапку, оторвал от пола Бун, а я вырывался и плакал. Бун был босой, в одних брюках. Мисс Корри тоже была тут, в кимоно, с распущенными волосами — они доходили ей до талии, даже ниже. Отис, прижавшись к стенке, не плакал, а скверно ругался, как тогда, с Недом.

— Что за чертовщина? — сказал Бун.

— Рука, — сказала мисс Корри. Она замолчала и сразу обернулась к Отису, потом снова заговорила: — Ступай в мою комнату, — сказала она. — Сейчас же. — Он ушел. Бун уложил меня на тюфяк. — Дай я посмотрю, — сказала Корри. — Тут только я понял, откуда взялась кровь — из глубокого пореза через всю ладонь по сгибу пальцев, — наверное, я сжал лезвие, когда Отис пытался его вырвать. Кровь все еще шла. Вернее, пошла, когда мисс Корри разжала мне пальцы.

— За каким чертом вы подрались? — спросил Бун.

— Ни за каким, — ответил я. Я отдернул руку.

— Не разжимай, пока не вернусь, — сказала мисс Корри. Она вышла и вернулась, неся таз с водой, и полотенце, и бутылку, и еще что-то, похожее на обрывок мужской рубахи. Она смыла кровь и откупорила бутылку. — Будет больно, — сказала она. Она оказалась права. Потом она оторвала от рубахи полосу и перевязала мне руку.

— Не хочет сказать — почему подрались, — сказал Бун. — Надеюсь хоть, он начал, а не ты, — он ведь ниже тебя вдвое, даром что старше на год. Не удивительно, что нож вытащил…

— Даже моложе, — сказал я. — Ему десять.

— А мне сказал — двенадцать, — сказал Бун. И тут наконец я понял, в чем была неладность Отиса.

— Двенадцать? — переспросила мисс Корри. — Да ему в тот понедельник пятнадцать будет. — Она глядела на меня. — Хочешь, я его?…

— Только не пускайте его сюда, — сказал я. — Я устал. Спать хочу.

— Об Отисе не думай, — сказала она. — Он утром уедет домой. В девять есть поезд. Я пошлю с ним на станцию Минни — пусть глаз с него не спускает, пока