Партизаны спрятались возле дома у стены.

Дуня постучалась в сенную дверь на половину казначея Ложечникова. Рядом стоял Ной.

– Кто полуночничает? – Дуня узнала голос Ложечникова.

– Я, Дуня! Откройте, пожалуйста. Дело есть.

Ложечников удивился:

– Откуда ты? Был есаул с казаком – говорили, что ты уехала с поручиком в Курагино.

Открыв дверь, Ложечников увидел не Дуню, а какого-то огромного бородатого мужчину, не успел ахнуть, как был схвачен за горло, и тут же его упокоили, оттащив в сторону.

В передней избе было подполье. Зажгли лампу на полсвета. Все вошли в дом. Отыскали еще лампу, и Дуня с Ноем, Головней и Егоршей Вавиловым спустились в подполье. Что-то там ворочали, разламывали. Никита Ощепков сидел на лавке бок о бок с Аркадием Зыряном, то и дело нетерпеливо поторапливая:

– Быстрее, быстрее надо! Что так долго возитесь?!

Полчаса прошло или чуть больше, когда из подполья начали подавать деревянные ящики с оружием, цинки с патронами, тщательно завернутые в мешковину ручные английские пулеметы, две железные тележки с «максимами»…

У Ивана Перевалова вырвалось:

– Кабы мне хоть половину этого на Большом Кордоне!..

Дуня первой вылезла из подполья, а за нею остальные, начали быстро очищать от смазки ручные пулеметы, карабины, револьверы, маузеры, парабеллумы.

Дуня привалилась к кухонному столу, поглядывала на Ноя и Мамонта Петровича, супя брови – у нее свои думы-печали. Она сказала в подполье Ною: в доме матери – Трофим Урван, казачьи урядники и унтер-офицеры, приголубленные муженьком горбуньи Иваном Валявиным.

– За твою помощь, Евдокия Елизаровна, которую ты нам оказала, Господь Бог и мы все грехи снимаем с тебя, – сказал Ной. Потом обсудили, кто и куда пойдет. Сил в отряде мало – надо взорвать казаков в домах, а если кто выскочит, уложить из пулеметов.

На часах Ноя было без семнадцати минут четыре часа утра, когда партизаны, замкнув сенную дверь, вышли из ограды Ухоздвигова…

Дуня шла безлюдной улицей, чуть сгорбившись, зажав в руках по бомбе, да еще пара бомб в карманах полушубка и парабеллум в придачу.

Как-то враз иссякли силы, и боль во всем теле до того усилилась, что трудно было идти. Дуня часто останавливалась. Кружилась голова…

Ни души в улице…

Упились казаки и почивают сном праведников: завтра у них много работы – казнь заложников…

«Боженька! Помоги нам!» – молилась Дуня за всех партизан. Боженька!.. Но она не верила Боженьке – никому не верила, самой себе только. Если бы ей сейчас станковый пулемет да силу, как в батальоне бывало, – никто бы из карателей не ушел.

Тихо, тихо. Ни шагов, ни голосов.

Третьи петухи запели.

В окнах отчего дома яркий свет. Ужли казаки не спят? Нет, не во всех окнах свет, а только в гостиной – пять окошек в улицу и три в ограду.

Егор Андреяныч должен был встретить Дуню возле ворот. Нет ни Егора Андреяныча, ни Никиты Ощепкова.

Дрогнула.

«А, все едино – один конец!» – решилась и быстро прошла в открытую калитку; боль враз отступила. Поднялась на каменный фундамент, ухватившись за резной наличник окна, заглянула… «Боженька!» – как бичом по сердцу: за столом сидел в обнимку с каким-то казаком Трофим Урван! Упился и спит, уткнув голову в стол. Четверти, бутылки и всякая всячина на столе. На стульях, креслах, всюду спящие. Много их тут!.. А где же есаул?

Спрыгнула наземь – в глазах потемнело от боли, но она взяла себя в руки, выдернула кольцо, подержала бомбу, прицеливаясь глазом, и швырнула – стекло звонко лопнуло. Упала наземь, вцепившись руками в истоптанный мокрый снег. Что было прежде – толчок земли или грохот взрыва? Не помнит. Быстро поднялась, рванула кольцо второй бомбы…

Крик, рев, истошные вопли раненых…

Взрывной волной Дуню отбросило в сторону. Не охнула. Рядом, вот тут где-то рядом, зацокал ручной пулемет…

Казаки выбегали из омшаника, из дома, прыгали из окон, а Егор Андреяныч косил их из пулемета.

– Ааааа! Аааа! Аааа!

Где-то вдали от дома Юскова ахнули еще взрывы. Цокают, цокают пулеметы.

Она не видела, как Егор Андреяныч с ручным пулеметом перебежал из ограды в улицу, расстреливая там казаков, выскакивающих из горящего дома в палисадник.

Дом изнутри занялся как порох – враз охватило огнем.

Дуня не подумала, что с маменькой и Клавдеюшкой, – живы они иль разорвало их на части? Не до них!

Она стояла чуть в отдалении от дома, смотрела, как длинные языки пламени вырывались из окон, и чувство свершенного отмщения вдруг до того расслабило ее, что она, если бы не привалилась к столбу ворот, упала бы. Так она и села наземь возле столба.

– Ну вот и все! Мучители! Попомните меня! – проговорила она с запинкою, не подумав, как мертвые могут помнить ее.

Из омшаника успели выскочить заложники – мужчины и женщины, и дети с ними. Много, много.

Дуня никого не видела…

Она сидела у столба, скрючившись, обессилев, и пламя пожара озаряло ее лицо.

По обширной ограде бегали люди – работники, деревенские мужики что-то орали, суетились, и никто из них не видел Дуню. Может, потому, что она в черном полушубке сливалась с черным столбом? Хотела встать, а силы не было – как будто враз всю силу вычерпали, как воду из колодца до дна. Она не прислушивалась к крикам мужиков, все это шло мимо ее сознания.

А ведь горел дом, в котором она родилась, из окон которого выглядывала в мир деревенской дремучести, не ведая, какие узлы навяжет ей потом судьба и в какую сторону закинут ее страшные ветры переменчивого времени!

Ветры и судьбы!..

Сейчас она была здесь пришлая из мира зла. Как волчица вскармливает волчат своим молоком, так мир, жестокий и злой для слабых, вскормил ее своим лютым молоком, и она уверовала: добра нет, совести в помине не бывало, есть один разврат, продажность – душу черту заложи, а тело отдай нечестивцам. И если, не ровен час, упадешь – копытами раздавят и не охнут. И она изо всех сил старалась не упасть, и все-таки копыта дьявола истоптали ее тело, осквернили душу и вытравили из нее все светлое и радостное.

А дом горел! Отчий дом горел!..

Крики, истошные крики заживо горящих…

Пламя изнутри дома со свистом рвалось наружу из окон, как будто раззявились пасти многоголового змия. Взрывались патроны, бомбы, трещали бревна, пылала краска на железной крыше, и само железо скручивалось в огненные свитки, обнажая стропила. А внутри дома лопались винтовочные патроны, взрывались бомбы и гранаты.

Пожар перекинулся на работницкие избы и на конюшни. Утробно ржали кони, мычали коровы.