как непринужденно сел в предусмотрительно подвинутое ему кресло, Лебедев сразу понял, что Колчак доволен и собой, и своей поездкой на фронт, и ожидающим его за окном киргизским малиновым конвоем.

— Ну, докладывайте, что нового, — сказал адмирал и посмотрел на часы.

Лебедеву не хотелось сразу омрачать настроение Колчака, и он умолчал о новых партизанских налетах, решив об этом упомянуть потом вскользь, а пока рассказать о чем-нибудь приятном.

— Все развивается согласно нашим предположениям, — сказал он. — Вчера ночью получена телеграмма югославского правительства. Они уведомляют, что наш посланник Штрандтман прибыл и что они считают его полномочным представителем правительства всероссийского.

Лебедев ожидал увидеть на лице адмирала хотя бы улыбку, но Колчак только слегка кивнул головой, как бы желая сказать: «А что же тут удивительного, если и Америка и Англия завтра признают мое правительство всероссийским. Что такое Югославия…»

— А о положении на фронте я не докладываю, — замявшись, сказал Лебедев. — Вы только что приехали с передовых позиций, и оно вам известно, конечно, лучше, чем тут в штабе…

— Да, — сказал Колчак, — я виделся с обоими командующими: и с Гайдой, и с Ханжиным. Мы обсудили все вопросы. Я виделся с Каппелем, способный молодой генерал. Его корпус, хотя и не закончил формирование, но уже вполне боеспособен и, конечно, поможет Ханжину. Теперь у него 122 батальона, 107 эскадронов и 159 орудий…

Колчак коротко рассказал своему начальнику штаба о действиях войск на фронте, похвалил западную армию генерала Ханжина, поморщился, говоря, что сибирская армия Гайды продвигается недостаточно энергично, но вдруг снова посмотрел на часы и, даже не дав Лебедеву высказать свою точку зрения на события, о которых шла речь, торопливо проговорил:

— Если нет ничего важного и срочного, я не стану мешать вам заниматься делами. О текущем поговорим завтра.

«Неужели уйдет, даже не посоветовавшись со мной об Уральском фронте, ни о чем не расспросив меня… Куда он торопится?» — подумал Лебедев и невольно взглянул на окно, за которым стоял автомобиль, окруженный малиновыми всадниками.

— Усилились партизанские набеги в районе Тайшета, — сказал он в досаде на адмирала, не желавшего услышать мнение о фронтовых делах, мнение его, Лебедева, — начальника штаба верховного главнокомандующего, да к тому же еще и военного министра. У него сразу же пропало всякое желание щадить хорошее расположение духа адмирала, и он заговорил сухим тоном официального рапорта, нисколько не заботясь о том, чтобы смягчить донесения о набегах партизан, а, напротив того, для вящей значительности своих слов преувеличивая опасность. — Контрразведка доносит, ваше превосходительство, что большевики создали во всех районах подпольные военно-революционные штабы. Этим штабам, очевидно, подчинены все партизанские отряды, и я думаю, что усиление деятельности партизан вызвано стремлением сорвать нашу операцию. У меня нет никакого сомнения, что главный подпольный штаб большевиков получил приказ Москвы.

Сказав все это, Лебедев был уверен, что теперь-то Колчак заговорит с ним другим языком, заговорит, как со своим помощником и первым заместителем, быть может, даже спросит у него совета, стряхнув свое напускное безразличие, но адмирал и сейчас остался равнодушен к докладу начальника штаба. Он сидел, заложив ногу на ногу, и, покачивая ботинком, рассеянно смотрел на горящий под солнцем, словно полированный, рантовой носок.

— Планомерное разрушение полотна железной дороги со всей очевидностью говорит, что партизанами руководит общий центр, — сказал Лебедев, совершив последнюю попытку заинтересовать своим докладом адмирала. — Каждый воинский эшелон, каждый товарный состав с грузами для фронта приходится сопровождать нашим броневым поездам…

— Да, — сказал Колчак и стал подниматься с кресла. — Это последние попытки. Когда птица ранена смертельно, она еще некоторое время продолжает лететь по линии полета, а потом камнем падает на землю. Это последние попытки…

— Не понимаю, ваше превосходительство, — осторожно сказал Лебедев.

Колчак поморщился.

— Не понимаете потому, что у вас плохо налажена информация. Впрочем, доложив мне, они, может быть, не сочли нужным торопиться…

— Вы говорите, ваше превосходительство, об отрядах войск союзников, об отрядах, которые приступили к операциям против красных в районах железной дороги? — спросил Лебедев и тут же прибавил, как бы оправдываясь: — Об этом я знаю… Генерал Розанов донес, что была обстреляна Бирюса и Конторка химическими снарядами…

Но Колчак опять нетерпеливо поморщился и, перебивая Лебедева, сказал:

— Нет, я говорил о разгроме подпольных большевистских организаций в Екатеринбурге и в Челябинске. Поставьте на вид начальнику штаба армии, что вам об этом еще не сообщили. Гайда вчера утвердил приговор, и сегодня первые восемь уже казнены.

Лебедев промолчал. Он знал, что в Челябинске была военным контролем раскрыта подпольная организация большевиков, но не придавал этому такого большого значения, какое, видимо, придал Колчак. К тому же он не успел прочесть до приезда адмирала всю последнюю почту, а в ней-то, может быть, и находилось донесение начальника штаба со всеми подробностями дела.

— И предупредите, чтобы в следующий раз о таких вещах доносили немедленно, — сердито сказал Колчак.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Лебедев принял самую смиренную позу из всех смиренных поз, которые он умел принимать, — голова его была опущена, глаза потуплены и руки вытянуты по швам. И смирение Лебедева, видимо, несколько смягчило Колчака. Он прошелся взад-вперед по кабинету, покосился на Лебедева и сказал:

— Все это очень важно. Это не какая-нибудь группа людей, нет, это крупный заговор и, конечно, это тот самый военно-революционный штаб, который так беспокоил вас. Арестован и сегодня будет казнен Антон Валек — главарь тайной коммунистической организации Екатеринбурга и начальник контрразведки красных всей Сибири до Иркутска включительно. Вместе с ним в Екатеринбурге арестованы еще двадцать два человека. Я говорю только о верхушке организации…

Лебедев все стоял, держа руки по швам, но голову поднял и на лице своем изобразил напряженное внимание, словно дело касалось лично его и о его судьбе говорил адмирал. Он молчал, и лишь брови его то хмурились, то выгибались дугами, будто не он, а именно они думали за него.

Колчак