— Все до нитки обсказала, — проговорила Наталья, усмехнувшись. — О чем еще? Разве о будущем, так его и отсель видать: закуют в кандалы, и позванивай до самой до ихней каторги…

Наталья снова хотела усмехнуться, но только прищурилась, и вдруг из глаз ее потекли слезы. Она закусила губу и ниже опустила голову.

— Пустое, девка, болтаешь, ни к чему… — сказала Клавдия Филипповна. — До бабьих кандалов они еще не додумались, еще не сообразили баб в кандалы заковывать. С бабами совладать они еще силу в себе чувствуют… Может, для страсти сказали, чтобы тебя попужать, а заковывать не станут, не страшись. Такого еще никто не видывал и не слыхивал, чтобы на баб кандалы надевали.

Наталья подняла голову и сквозь слезы увидела глаза Клавдии Филипповны. В них не было и тени тревоги, и они светились ровным голубым сиянием. Потом Наталья увидела Ольгу Владимировну, укоризненно сдвинувшую брови, и ей стало стыдно. Она вытерла рукой слезы и сказала:

— Не буду… Я так… Бабьи это слезы, вы меня не вините. Обозлилась на них, а потом себя пожалела…

— А ты себя не жалей, — сказала Клавдия Филипповна. — От жалости к себе только сердце мягчает, а тебе его крепить надо. Как жалость-то к горлу подступит, ты о других вспомни. У тебя жизнь осталась, а у иных и ее отобрали. Другим-то, выходит, тяжелее пришлось, о них и вспомни, их пожалей… И каторги не страшись, нынче каторгу-то в народе за почет почитают. И годы не считай. Они, каратели-то, наперед загадали, а ты не загадывай. У них свое завтра, а у тебя свое. Каким путем шла, тем и иди, за что сюда попала, то и делай… Мороз лютует, мечтает, что реки навечно сковал — заморозил, а пришла весна — и льда нет. Полой водой и память о нем унесло…

— Холодно мне, — сказала Наталья.

Ольга Владимировна достала свою шубку.

— Приляг, — сказала она. — А я тебя укрою. Там, в темной, наверное, намерзлась… А может быть, и уснешь…

За дверями камеры послышался шум, и все замолчали. Потом дверь отворилась и вошел надзиратель.

— Наталья Берестнева! — крикнул он. — С вещами собирайся. В этапную переходишь.

— Уже? — сказала Ольга Владимировна.

Наталья поднялась, торопливо накинула на плечи пальто, потом сбросила его и, наклонившись, стала шарить руками по нарам, будто отыскивая свои вещи.

— Может быть, не на век, может, еще встретиться доведется, — шепнула она Ольге Владимировне. — Где бы ни была, тебя разыскивать буду…

— И я буду… — сказала Ольга Владимировна.

— Поторапливайся! — крикнул надзиратель.

— И каторги не пугайся, ты и там одна не будешь, — шептала Ольга Владимировна. — К людям приглядывайся, людей ищи, всюду хорошие люди есть, а на каторге сейчас — самые лучшие… Ну, прощай.

Ольга Владимировна незаметно пожала Наталье руку.

— Чего ты там возишься? Или иголки рассыпала? — крикнул надзиратель.

— Сейчас иду, — спокойно сказала Наталья.

Она распрямилась, снова накинула на плечи пальтишко и, прихватив крохотный, в два кулака, узелок, пошла к дверям.

В конце камеры Наталья обернулась и опять увидела Ольгу Владимировну. Та стояла неподвижная, прямая и смотрела ей вслед.

— Прощайте, товарищи, — сказала Наталья и вдруг сразу увидела всю камеру и всех женщин. Приподнявшись на нарах, они все, как одна, пристально глядели на нее.

— Прощай, прощай… — неясным гулом ответила камера.

— А ну, иди, шевелись… — крикнул надзиратель и подтолкнул Наталью к двери. — Мало дали? Прибавки просишь?

6

Этап, с которым шла Наталья, отправили ночью. На этот раз он был собран, снаряжен в дорогу и выведен из тюрьмы так неожиданно, что никто в городе о нем заранее не знал и у тюремных ворот не было ни одного человека — ни друзей, ни родственников будущих каторжан.

Отправлялось по этапу двадцать женщин и тридцать два колодника.

Впереди, в колонне по шесть в ряд, шли колодники под особым конвоем и за ними, шагах в тридцати, женщины, тоже построенные по-военному в небольшую колонну.

Ночь была тихая и темная. С юга тянул ветер, по-весеннему уже насыщенный запахом талой земли. Снег давно стаял, но мостовые еще не просохли и под ногами арестантов похрустывал и со звоном рассыпался тонкий ледок вымерзших за ночь лужиц.

Наталью конвоиры поставили в первую шеренгу арестанток. Рядом с ней справа шла какая-то девушка в вязаном берете, слева — пожилая женщина с крестьянской котомкой за плечами. Ни с той, ни с другой из своих соседок Наталья в этапной камере познакомиться не успела и теперь шла молча. Да и в других рядах не было слышно даже шепота — все молчали.

В тишине ночного города уныло позвякивали цепи кандальников, хрустел ледок под ногами стражников, идущих по немощеным обочинам у канав, да тарахтели колеса двух телег, везущих арестантские харчи и вещи конвоиров.

Миновав центр города, колонна двинулась боковыми улицами скудно освещенными кособокими фонарями на перекрестках. Ни прохожих, ни проезжих на улицах не было, и только, стуча деревянными колотушками, у слепых домов бродили ночные сторожа. И как только колонна арестантов приближалась к ним, сторожа заслышав звон кандалов, прекращали деревянную трескотню и в тишине провожали каторжан до границ своих кварталов.

На углу Обсерваторской тоже под ветром покачивался фонарь. Его широкий луч то скользил по рябой от льдинок дороге, то вползал на черные заборы и голые ветви корявых деревьев.

— Пусто как… — вдруг сказала соседка Натальи — девушка в вязаном берете. — А прежде, бывало, таких, как мы, арестантов народ провожал… Шли по тротуарам, много, целые толпы… До самого вокзала провожали…