Пожалуйста…

И беру следующий комочек. Все, что я сейчас делаю – мне в радость. Когда приходит очередь пятого или шестого воробышка, кто-то из моих сверстников, несясь мимо меня, вдруг останавливается рядом и замерев, смотрит на мои руки. Он не может поверить собственным глазам: воробей в руках?!!

– Как тебе удалось поймать?

Я не отвечаю. Кто-то еще останавливается, потом еще. Бегающие, прыгающие, орущие, они вдруг стихают и стоят. Как вкопанные. Будто кто-то всевластный крикнул откуда-то сверху всем: замрите! И они замирают. Все смотрят на меня большими ясными удивленными глазами. Что это? – вот вопрос, который читается на каждом лице. Если бы я мог видеть себя со стороны, то, конечно же, и сам был бы поражен. Нежный зеленовато-золотистый нимб вокруг моей головы, словно маленькая радуга опоясал ее и мерцает, как яркая ранняя звезда. Потом этот нимб будут рисовать художники, о нем будут вестись умные беседы, споры… А пока я не вижу себя со стороны. Я вижу, как они потихонечку меня окружают и не перестают таращить свои огромные глазищи: ух ты! Кто-то с опаской даже прикасается ко мне: правда ли все это? Правда! В доказательство я просто разжимаю пальцы.

«Чик-чирик…»

– Зачем ты отпустил?

Я не отвечаю. Я беру седьмой комочек. Или восьмой. Они видят, что я беру глину, а не ловлю птиц руками. Они это видят собственными глазами. Черными, как маслины. И теперь уже не интересуются нимбом, а дрожат от восторга, когда из обыкновенной липкой вялой глины рождается маленький юркий звоночек:

– Чик-чирик…

Это «чик-чирик» их потрясает. Они стоят, мертвые, с разинутыми от удивления ртами. Такого в их жизни еще не было. Когда последний воробышек взмывает в небо со своим непременным «чик-чирик», они еще какое-то время, задрав головы, смотрят заворожено вверх, затем, как по команде бросаются лепить из глины своих птичек, которых тут же что есть силы бросают вверх. Бросают и ждут.

«Бац, бац-бац… Бульк…»

Больше ничего не слышно.

– Послушай, – кто-то дергает меня за рукав, – посмотри…

Он тычет в нос мне своего воробышка.

– Мой ведь в тысячу раз лучше твоего, – говорит он, – и глазки, и клювик, и крылышки… Посмотри!

Он грозно наступает на меня.

– Почему он не летает?

Я молчу, я смотрю ему в глаза и даже не пожимаю плечами, и чувствую, как они меня окружают. Они одержимы единственным желанием: выведать у меня тайну происходящего. Я впервые в плену у толпы друзей.

А вскоре их глаза наполняются злостью, они готовы растерзать меня. Они не понимают, что все дело в том… Они не могут допустить, что…

У них просто нет нимба над головой, и в этом-то все и дело!..

Я этого тоже не знаю, поэтому ничем им помочь не могу. В большинстве своем они огорчены, но кто-то ведь и достраивает плотину. Ему вообще нет дела до птичек, а радуги он, вероятно, никогда не видел, так как мысли его увязли в липкой глине.

Затем они бегут домой, чтобы рассказать родителям об увиденном. Они фискалят, доносят на меня и упрекают в том, что я что-то там делал в субботу. Да, делал! Что в этом плохого? И наградой за это мне теперь звонкое «чик-чирик». Разве это не радость для ребенка?!

Им это ведь и в голову не могло прийти: я еще хоть и маленький, но уже Иисус…

– Потом, повзрослев, Он добавил:

«Да, и вот еще что: каждый день, каждый день, встав на цыпочки, я тянусь к Небу, к Христу… И к кресту, тоже…».

Когда Он совсем уже вырос, стал взрослым мужчиной, мужчиной с крепкими признаками труда и воли, прочно стоящего на земле, мы спросили его:

– Кто Ты? Ты Кто?..

– Иисус, – отвечал Он просто.

Он стоял перед нами, как на допросе.

– Ты Бог?

Вопрос задала Юля, но Он отвечал всем нам.

– Вы сказали.

Он и не думал отказываться от Своей роли. Бога! Вышла заминка: мы ведь не учили Его ничему такому, что давало Ему право так отвечать. Даже Лев, наш великий наставник, был изумлен.

– Чем ты занят сейчас? – спросил я.

Он сделал вид, что не расслышал вопроса.

– Ты счастлив? – спросила Тамара.

– Разве кто-то из нас может на это ответить? – ответил Он вопросом на вопрос.

Мы каждый день наблюдали Его: Он рос веселым подвижным парнем, не всегда побеждал в играх, поражениям не расстраивался, нырял довольно глубоко, был среди лучших наших шахматистов, не любил уединений, но и шумных компаний избегал. Рослый, за сто восемьдесят, черные волосы (обычная стрижка), черные усы и не очень густая аккуратно подстриженная кирпично-рыжая, точно крашеная бородка, и, конечно, глаза, дивные огромных размеров презеленые глаза – два немыслимых изумруда со щепоткой лазури… Он привлекал внимание женщин и пользовался авторитетом среди знатоков восточных учений и единоборств. И вот Он вырос…

– Тебе приходилось стыдиться? – неожиданно спросила Тая.

– Ну, конечно! – сказал Он, – как и каждому, у кого есть совесть.

Мне казалось, что между нами была какая-то таинственная настороженность, и поэтому разговор наш, не совсем, так сказать, клеился. Нам что-то мешало проявить дружескую душевность. Что? Какая-то подспудная неловкость сидела в каждом из нас, и Иисус, не заботясь о церемониях, давал нам об этом знать своей беспримерной покорностью и радушием. Он просто стоял перед нами и мило улыбался.

– Садись, – предложил Жора.

– Спасибо, – поблагодарил он по-английски.

Он уселся в кресло-вертушку, нога на ногу, бледно-голубые джинсы, желтые кроссовки, белые носки…

– Кофе? – предложила Инна.

– Охотно!..

И вот мы устроили ему пытку. Синедрион! Каиафа и Пилат, и толпа ротозеев… Именно так мне представлялась наша беседа.

Мы рассказали Ему все, что тогда знали. Все!..

– Верно, – сказал Он, – теперь можно.

– Что можно?

– Творить Суд. Пришло время Страшного Суда, ваше время. Теперь Я спокоен.

– Чего же Ты боялся?

– Ничего. Но теперь Я уверен.

Мы не понимали.

– Какие же вы, право…

Он не договорил, не сказал «тупые» или «безмозглые», Он сказал, разъяснил нам то, что мы знали и без него:

– Если вам удалось Меня воскресить, стащить снова с Небес на Землю, если Я вам зачем-то стал снова нужен, значит вы и есть теперь то племя и то поколение, что готово жить на земле по-новому, вместе со Мною в каждом из вас и во Мне. И нет у вас другого пути, ибо сказано же: «Я есть путь и истина и жизнь».

– Ты Иисус?

– Ты сказал и сказал верно.