принялся жадно высасывать кровь, пока тот метался, тщетно пытаясь дрожащими пальцами отодрать фамильяра от себя.

Ульдулла, должно быть, попытался бы убить ужасное создание, ибо он закричал, умоляя брата стоять спокойно, и занес меч, словно дожидаясь подходящего момента, чтобы ударить Эсрита. Но Вокал то ли не услышал его, то ли слишком обезумел, чтобы внять его мольбам. Тут голова Вакарна, все еще катавшаяся по комнате, подскочила к ноге Ульдуллы; зверски зарычав, она вцепилась зубами в край его одеяния и повисла на нем. Тот, охваченный паническим страхом, отгонял ее ятаганом, но зубы отказывались ослабить хватку. И тогда Ульдулла сбросил свои одежды, оставив их на полу вместе с болтающейся на подоле головой отца, и, обнаженный, бросился прочь. И в тот же миг жизнь покинула Ядара, и более он ничего не видел и не слышал…

Из глубин забвения Ядар смутно различил сияние далеких огней и услышал приглушенное пение. Ему чудилось, что он всплывает из темноты морской пучины на зов этих огней и песнопения, и как сквозь тонкую прозрачную пелену увидел он лицо стоявшего над ним Ульдуллы и дымок, поднимавшийся из колдовских сосудов в покоях Вакарна. И кажется, голос Ульдуллы произнес:

– Восстань из мертвых и во всем повинуйся мне как твоему повелителю!

И, подчиняясь дьявольским ритуалам и заклинаниям некромантии, Ядар возродился к той жизни, какая возможна для воскресшего покойника. Несмотря на черную запекшуюся рану на плече и груди, он снова мог ходить и отвечать Ульдулле так, как делают это живые мертвецы. Равнодушно, как не стоящую внимания мелочь, отчасти вспомнил он свою смерть и предшествовавшие ей обстоятельства; но, как ни искал подернутыми мутной пеленой глазами, не увидел он в разгромленных покоях ни отрубленную голову, ни тело Вакарна, ни Вокала, ни демона-ласку.

Потом до него, кажется, донеслись слова Ульдуллы:

– Следуй за мной.

И он двинулся за некромантом на свет распухшей красной луны, встававшей из-за Черной Реки над Наатом. Там, на каменистой пустоши перед домом, в лунном свете высилась огромная куча золы, в которой еще догорали и дотлевали угли, похожие на чьи-то горящие глаза. Ульдулла в задумчивости стоял над кучей, и Ядар стоял рядом с ним, не подозревая даже, что смотрит на затухающий погребальный костер Вакарна и Вокала, сложенный и зажженный рабами по приказанию Ульдуллы.

Потом с моря неожиданно подул ветер и, пронзительно и заунывно завывая, взметнул пепел и искры в воздух и огромным клубящимся облаком обрушил на Ядара и некроманта. Оба едва устояли под порывами этого странного ветра; волосы, бороды и одежды их были в золе погребального костра, и она совсем ослепила обоих. Потом ветер поднялся ввысь и протащил облако пепла над домом, заметая двери, окна, запорашивая все его залы. И еще много дней спустя пепельные смерчики вздымались под ногами тех, кто проходил по залам, и, хотя Ульдулла приказал мертвецам мести полы каждый день, казалось, полностью вымести этот пепел не удастся никогда…

Что касается Ульдуллы, не так много осталось о нем рассказать, ибо власть его над мертвыми была недолговечна. Постоянно один, если не считать мертвых прислужников, он стал одержим злой меланхолией, быстро переросшей в безумие. Он не видел в жизни больше ни цели, ни смысла; его объяла смертельная усталость, подобная коварным водам темного моря, полного тихого шепота и призрачных рук, тянувших его ко дну. Скоро он стал завидовать мертвым и считать их судьбу желанной превыше всех прочих. И тогда, сжимая в руке меч, которым убивал своего отца, Ульдулла вошел в его покои, куда нога его не ступала со дня воскрешения принца Ядара. Там, перед ярким, как солнце, колдовским зеркалом, он выпустил себе кишки и рухнул в пыль и паутину, что толстым слоем покрывали все вокруг. И поскольку не было другого некроманта, который мог бы вернуть Ульдуллу к подобию жизни, он обратился в тлен и остался лежать в отцовских покоях навеки, не тревожимый никем.

Но в садах Вакарна мертвецы продолжали работать, безразличные к исчезновению Ульдуллы; как и прежде, они разводили коз и коров и ныряли за жемчугом в бушующее темное море.

И Ядар, которого вызвали из небытия в темное, полуосмысленное бытие, жил и трудился бок о бок с другими покойниками. События, предшествовавшие его смерти, он помнил совсем смутно, а огненные дни его юности в Зире теперь подернулись пеплом. Обещание, данное ему сыновьями Вакарна, и надежда бежать с этого жуткого острова вместе с Далили утратили теперь всякое значение, а смерть Ульдуллы вспоминалась лишь как исчезновение тени. Однако же призрачная тоска по-прежнему влекла его к Далили; днем он повсюду ходил за ней следом, в ее близости обретая подобие утешения, а ночью лежал подле нее, и сны его были полны ее смутной сладости. Мимолетное отчаяние, что накатывало на него прежде, и долгая жестокая пытка страстью и разлукой канули в прошлое и были забыты, и он делил с Далили темную любовь и сумрачное наслаждение.

Попирающий прах

Знавшие его древние маги дали ему имя Куачиль Уттаус. Редко являет он свой облик, ибо обитает за пределами внешнего круга, в темной бездне, где нет ни пространства, ни времени. Слово, что его призывает, внушает ужас, хотя произнести его можно лишь в мыслях, ибо Куачиль Уттаус – порождение крайнего зла, и миг его явления подобен прошествию многих эпох; ни плоть, ни камень не в силах вынести его поступи, ибо все сущее распадается под нею на атомы. И потому некоторые назвали его Попирающим прах.

«Заветы Карнамагоса»

Лишь после бесконечных споров с самим собой, после многих попыток изгнать темный бесплотный легион собственных страхов Джон Себастьян вернулся в дом, который столь поспешно покинул. Он отсутствовал всего три дня, но даже они стали беспрецедентной паузой в его уединенной жизни ученого, которой он всецело отдался после того, как унаследовал старый особняк и большое состояние. Он так и не смог до конца понять, что вынудило его к побегу, но другого выхода из положения не видел. Его словно подгоняло некое чувство крайней опасности, но теперь, решив наконец вернуться, он списал случившееся на нервное перенапряжение, вызванное слишком долгим сидением за книгами. Да, ему кое-что привиделось, но видения эти были абсурдны и ничем не обоснованы.

Даже если тревожные феномены и не были всего лишь игрой воображения, наверняка у них имелся некий естественный резон, в свое время не пришедший в разгоряченную голову. Вдруг пожелтевший