– А вот я думаю: нет! Ничего не получится! – повертел головой книгоноша. – Можно, наверное, завалить прилавки колбасой и винищем, как в вашем Париже, набить полки книгами, а вешалки – тряпьем. Но куда вы денете этот убогий народ с его рабской историей? Сначала под варягами кряхтели, потом – под хазарами, триста лет – под татарами. Едва вылезли из-под чужой задницы – пожалуйте в крепостные к своим господам! И еще триста лет. Царь-батюшка освободил, так ему на радостях бомбой ноги оторвали и под коммуняк легли. Свобода нашему народу-уроду нужна только для того, чтобы не мешали выбрать новое ярмо. Понимаете, у нас обмен веществ рабский. Мы на воле чувствуем себя, как цепной пес без будки…

Гена внимательно слушал Вехова, смотрел на его желчно-вдохновенное лицо и дивился. Будучи сам не в восторге от доставшегося ему Отечества, он не терпел, если кто-то при нем слишком уж измывался над страной. Иногда, утратив осторожность, даже схлестывался с мымринскими «отказниками», хотя оспаривать их веселое инородческое презрение было трудно: ты кипишь, а они зубоскалят и хохмами сыплют. «Чужая кила всегда весела!» – как говорила бабушка Марфуша. Но Вехов – это другое: тут не смешливое отчуждение, а нутряная, кровная ненависть, которая воспаляется только меж родней и доводит до отцеубийства…

– Как вы относитесь к нейтронной бомбе? – спросил переплетчик, и на его лице снова появилась перевернутая улыбка.

– Что? Не задумывался…

– А я вот хорошо отношусь. Она ведь только людей и скотину убивает. А города, леса, реки не трогает. И это правильно! – Теперь тихославльский мыслитель передразнил станичный говорок лопотуна Горбачева. – Василий Блаженный пусть себе стоит где стоял. И Эрмитаж, и Кижи, и наша Троица. А вот вместо обосранных буренок надо завезти настоящих коров.

– И людей? – уточнил Скорятин.

– Да, и людей. Нормальных. Свободных.

– Из Америки?

– Лучше из Канады. В Штатах негров много.

– Вы это серьезно?

– Шучу, конечно!

Послышался хруст шагов по гравиевой дорожке. Словно дождавшись конца монолога, из-за цветущих куп бочком вышла девушка с милым, но до обиды прыщавым личиком. Гена видел ее вчера мельком в зале и запомнил глаза, испуганно-преданные. Она тоже хотела что-то спросить, поднимала руку, как школьница, подпирая локоток ладошкой, но потом смущалась и опускала. С первого взгляда было ясно: бедняжка влюблена в Вехова до самозабвения, до собачьей преданности, когда невозможно взгляд отвести от хозяина или потерять в порыве ветра его повелевающий запах.

– Это Катя, – представил переплетчик.

– Доброе утро. – Она смотрела на москвича с выжидающей готовностью, мол, что прикажут: хвостом вильнуть или вцепиться в горло.

– Я все рассказал. Геннадий Павлович обещал нам помочь. Ведь так?

– Угу, – кивнул Скорятин, сочувственно разглядывая юницу: мордашка, конечно, простенькая, но фигурка подстрекательная!

– Правда? – обрадовалась она и плаксиво, как, видимо, учили, зачастила: – Простите, я не хотела… на одну ночь… так получилось… спасибо!

– А кто еще знает, что книги выносите из фонда вы? – голосом доброго следователя спросил спецкор.

– Зоя Дмитриевна. Но она не скажет.

– Почему?

– Она тоже иногда берет себе что-нибудь почитать, – пролепетала Катя и опустила глаза.

– Ну и прекрасно!

– Ладно, киса, иди, а то обыщутся! – приказал Вехов, махнув рукой, как дрессировщик.

– Не обыщутся, – улыбнулась девушка, продлевая минуты счастья рядом с повелителем. – Зоя Дмитриевна сегодня на работу не вышла. Она вчера под ливень попала и ногу подвернула.

– Ах вот оно даже как! – Книголюб с уважением посмотрел на москвича. – Все равно иди! Нам с Геннадием Павловичем надо посекретничать.

И она покорно пошла к библиотеке, оступаясь на гравии и часто оглядываясь на Вехова, словно запасаясь им впрок. Тот несколько раз бодро кивнул девушке и даже сделал ручкой.

– А вот скажите, сами вы тоже собираетесь погибнуть под бомбой или где-нибудь спрячетесь? – спросил Скорятин, когда Катино платьице в последний раз мелькнуло меж беленых стволов.

– Я же пошутил.

– В шутку и спрашиваю.

– В шутку? Знаете, я вас вчера слушал-слушал и решил все-таки свалить отсюда. Знакомая евреечка документы оформляет, может вывезти по старой дружбе под видом мужа.

– А как же Катя?

– Она девочка отзывчивая. Не пропадет. Вы-то как посоветуете – ехать или нет? Там в самом деле хорошо?

– Как вам сказать? Жизнь мучительна, даже если все у тебя есть. А, может, от этого еще тоскливее. Во всяком случае, тамошний народ не показался мне особо счастливым. Они, в сущности, как мы… Одеты только получше и в очередях не стоят.

– Зачем же вы вчера так расписывали Париж? Сто сортов колбасы, двести вина.

– Людям нужна мечта, иначе из болота уравниловки не вылезти.

– «Болото уравниловки» – это хорошо! Сами придумали?

– Не помню, – раздраженно ответил любимый сотрудник Исидора Шабельского.

– Скажите, Геннадий Павлович, вы в верхах, наверное, общаетесь, ничего про частные издательства не слышали?

– Поговаривают. На днях Петя Старчик конференцию редакторов Самиздата собирал. Что-то там учредили…

– Может, все-таки разрешат? При НЭПе много издательств было. Даже в Тихославле. А у нас теперь ведь вроде как новый НЭП. Так?

– Хотите свое дело организовать, вроде Зелепухина?

– Хочу. Но не вроде…

– Как назовете?

– «Снарк».

– Снарк?

– Да. У Кэрролла есть поэмка «Охота на Снарка».

– Не читал…

– Она еще не переведена.

– И кто же такой Снарк?

– Никто не знает.

– Охотятся сами не зная на кого? Странно…

– Почему? Разве вы знаете, что такое перестройка и чем она кончится? – Вехов протянул Гене сверток. – Это вам – от меня…

– Нет-нет, не надо!

– Пустяк. Возьмите! У Кати мать-инвалид – руку в конвейер затянуло, и маленький брат. Не выдайте самодуре, смилостивьтесь великодушно!

Произнеся последние слова с усмешкой, переплетчик тряхнул волосами и на прощание одарил москвича своей перевернутой улыбкой. Потом он аккуратно сложил дорожные шахматы и откланялся. Только сейчас Скорятин заметил, что доска-то самодельная и в отличие от магазинной ее можно схлопывать, не вынимая фигурки из гнезд, чтобы потом, открыв, продолжить игру с прерванного хода. Спецкор смотрел вслед уходящему умельцу и дивился затейливости провинциальных умоблужданий.

Зайдя во флигель, Гена принял душ, переоделся во все чистое и, развернув бандероль, нашел там книги в веселеньких обложках, пахнущих свежим клеем: «Санин» Арцыбашева, «Нежная кузина» Ренье и «Параболы» Кузмина.