роликов), а также общение актуальных и потенциальных (!) культур (там же: 298) – логический круг, который не может смутить феноменолога. Справедливо отмечается, что культурные сдвиги возможны только на стыках культур (там же: 336); изменяется даже определение личности. В античности в понятии сосредоточена сущесть вещей, в Средние века – присущесть (всеобщему субъекта), в Новое время – сущность вещей и явлений. Соотношение принципов показано, по-видимому, верно, оно отражает смену точек зрения от номиналистической через реалистическую к концептуалистской.

«Поскольку идея – очень трудное и ответственное состояние мышления…» (там же: 357)

(еще бы!), то в однозначной понятийной форме ее не обозначить. Справедливо утверждается, что по отношению к нашему времени происходит всё более «сильная идеализация» мира (там же: 358), и что (тоже верно) основная идея культуры есть идея начала, а не идея конца, как полагала христианизированная наука прежде.

11. Моральные издержки

В соответствии с духом русского реализма следовало бы разграничить идеальное и реальное в обсуждаемом предмете.

Феноменология как определенный способ постижения сущности через феномен традиционна для гуманитарных наук, одинаково продуктивна как в философии (где обсуждается идея), и в филологии (где обсуждается слово). Метод конструирования, построения феноменов на основе явлений признаваемой непостигаемою сущности удобнее назвать феноменологизмом и соотнести его с неокантианской линией научного исследования, прежде всего соотнести с неореализмом гуссерлианского направления. Это прагматически вещное про-явление феноменологии, в которой действуют не феноменологи, но феноменологисты.

Феноменологизм как течение истончается и, если можно так сказать, «выкипает», поскольку его основная установка обращена на смысл вещи, взятый вне вещи, и тем самым овеществляет, доводит до овещнения все, к чему ни прикоснется.

На рассмотренных примерах мы можем видеть результаты феноменологизма в современной филологии, и особенно – этическую сторону феноменологически окрашенных штудий.

Сначала происходит редукция всей живой традиции данной науки, но сохраняется почтительное отношение к произвольно избранному классику своего направления. Именно классик обеспечивает феноменологиста определенной суммой идей и терминов. Структуралисты

«стремятся к тому, чтобы просвещать через рефлексию, не подвергаясь цензуре со стороны хранителей веры. Отсюда склонность к сохранению священных слов, к приданию им нового смысла» и т.д. (Арон 1993: 195).

Миф о гении составляется таким образом, что из живой ткани развивающейся науки вырезается более заметная и (по возможности, очень рано) рекламированная фигура, которой и приписывается вся сумма достигнутых ее современниками научных результатов. Любопытна в этом смысле история канонизации Якобсона, Лотмана или Бахтина. Каждому из них приписывается и то, чего они никогда не исполняли, соавторами чего не были и т.п. Все метафорические выражения этих авторов, сделанные по случаю, возводятся в статус научных терминов и истолковываются как понятия теории. Поскольку как первооткрывателям им засчитывается многое из заимствованного у других ученых, переработанного или переформулированного чужого, эти «другие» уходят в тень и отныне как бы не существуют; чем более у них заимствовано, тем скорее они исчезают из традиции и сносок. Заимствования идут со всех сторон, из различных наук заимствуется терминология и методом семантического переноса переосмысляется применительно к предмету собственного исследования… и вот уже узко специальные работы воспринимаются как глубоко философские и весьма содержательные – при том, что они утрачивают профессиональную ясность и ценность.

Однако необходимый минимум знания получен, определен и помечен терминами. Теперь эта совокупность знания подвергается углубленной проработке под углом зрения идеи основателя – и тем самым мы восходим уже на «эмический уровень дескрипции», углубленном представлении о сущности в ее моделированном феномене. Якобсон приезжал в Петербург слушать лекции «позитивиста» Шахматова – чтобы написать диахроническую фонологию русского языка, не исследовав ни одного древнерусского памятника; Бахтин приехал в Петроград слушать лекции Бодуэна, Ухтомского и других – с тем чтобы, оттолкнувшись от их понятий и терминов, обратиться к философскому литературоведению; Лотман в Ленинградском университете слушал последних учеников Бодуэна, заряженных энергией «формализованной семантики», – с тем, чтобы создать семиотику культуры… и ни у одного из них нет никаких упоминаний об источнике их творческой активности.

Феноменологизм обладает исключительным свойством, столь необходимым для продвижения в современной научной среде, фактологически тесной и насыщенной идеями. Это – агрессивная самоуверенность утверждения с превышающими дозами интеллигентской шизоидности. Данные, добытые другими, «позитивистами», «эмпириками», «младограмматиками», «усваиваются» без указания авторства и становятся частью обширных построений («конструкций» и «систем»), претендующих на всеобщность и универсальность («типологизм»). Опредметив идею и идеализировав вещь, феноменологист логические основания своей работы строит на всё более отвлеченных, обобщенных конструктах, доказывая уже известное (уже открытое и описанное однажды другими) в соответствии с правилами, установленными им самим для себя и для узкого круга сторонников. Подведение под род требует особой, всё усложняющейся терминологии, которая и штампуется, создавая «эмический уровень» отвлеченностей, далеко оставляющих самые основания реальной картины. Построением систем (схем, в границах которых обретается истина), предстающих то как парадигмы, то как нормы, то как законы (различные имена для одной сущности, принятые разными направлениями – особый фирменный знак школы), создают возможности для продолжения описаний, но уже не самих систем, но их функций (действия систем) и тем самым довершают отход от «вещи», вернуться к которой настойчиво призывал Гуссерль.

К чему она – такая вещь пустая?!

Чеховские герои в замкнутом пространстве родового поместья говорят все разом, каждый о своем, обращая речи свои в различные стороны – и не слыша друг друга – вот что такое догматический или, точнее, талмудический феноменологизм современного гуманитарного знания.

В поисках системности и связей, но конструированной только по различительным признакам, мир оказывается расколотым на людские атомы, интеллектуальные монады «без окон и дверей»; каждый делится «информацией» – самым ценным, что у него есть за душой, но ценным – только для него одного. На рынке идей всё овещнено, идея и слово приравнены к вещи, и старое доброе Слово, и великая Идея утратили лики свои, заземленно пластаясь перед потребителем Вещи.

ГЛАВА XXV.

ПОЗИТИВИЗМ КАК ПОДМЕНА ФИЛОСОФИИ

Позитивизм не есть наука, рационализм не есть философия, и судьбы их не совпадают.

Николай Бердяев

1. Основания

Приведем текст из научной статьи, в которой речь идет о позитивисте:

«Его метод – объективизм, если угодно – позитивизм. Он пытается начинать фактами и заканчивать фактами, сводя теоретические допущения к минимуму. У этого метода есть свои недостатки, но есть и несомненные достоинства. Это, прежде всего, отсутствие непродуктивной риторики <…> искусство избегать „идеологии“… в сосредоточии внимания на деталях…» (Малахов 1993: 114).

О