Она очнулась одна на сером песке, вдохнула запах крови и дракона. Бездна вытолкнула ее на берег. Бесчувственная, она лежала на боку, на рассыпавшихся под щекой волосах.

Рядом, тихая и неподвижная, лежала Фуртия Буревестница. Лежала на песке, как потерявший ветер воздушный змей; иссохшие чешуи опадали с нее, как сухая листва под порывом ветра.

Чтобы навсегда погасить Тауграна, понадобилось семь драконов. Где-то здесь должны быть и другие. Этот берег станет им местом упокоения, и ей тоже.

Думаи потянулась к избравшему ее божеству. Под ее пальцами крошились оставшиеся чешуи.

– Прости.

Небо расцветало зарей. Свет открыл ей небо без змеев. Думаи не видела над Сейки их крыльев, не слышала кличей.

Вместо них пришло ужасное молчание, не нарушаемое гулом прибоя.

Фонарь Квирики еще горел в небесах, осыпаясь звездной пылью. Хорошо умирать, любуясь небом в блестках серебра и кометой, обещающей защиту и любовь богов.

Она уснула или лишилась чувств. А когда снова зашевелилась, стало много холодней, и рука под щекой казалась влажной. Должно быть, она обернулась водяным духом. Бок, который лизала волна, горел. Она уже не могла шевелиться, но знала, что это ненадолго.

Светлый дракон показался ей сперва видением или сном – дух великого Квирики явился увести ее за собой. Он опустился рядом с Фуртией и обратился к Думаи:

«Ты падала, как звезда. – Паяти Белый толкнул ее носом. – Я услышал твое желание и пришел».

– Исполнитель Желаний… – у нее почти не осталось голоса. – Теперь я понимаю… желанием была я.

«Она вызвала меня из сна, и в звездных водах возникла ты. – Паяти дохнул на нее. – У тебя еще есть время, хотя оно на исходе. Пока в небе звезда, ее свет может исцелить твою плоть и кости. В тебе еще довольно его осталось… но тебе придется истратить все – все, что я дал умирающей женщине. Большего я не могу предложить, дитя земли. Не настало еще наше время».

Ее дыхание замедлилось. Сердце едва трепетало раздавленным мотыльком.

«Мечтай хорошо, потому что другого раза не будет».

Ее возвращение в Антуму обернется гражданской войной. Сейки не переживет кровопролития.

Море омывало ее, ласкало волосы. Представилась гора Ипьеда, картина на стене у матери: дворец Множества Жемчужин, полный блаженных душ. А потом ей представилась Никея.

Никея.

Закрыв глаза, она снова увидела потаенный ручей и тающую вдали тень, так и не обретшую лица.

– Я хотела бы знать, кто ты была. – Ее слова пролетели над опаленным миром. – Прощай, сестра, мое отражение. Друг мой.

Ей было лучше исчезнуть. Она наконец увидела путь. Она протянулась к скрытому в душе свету, и тьма приняла его как жертвенный дар.

100

В глубине кургана стояла тишина. Вулф сидел внутри. Сабран дремала у него на коленях. Она спала, подогнув ножки, как привыкла в материнском лоне.

Была весна, но в рукотворном холме зима еще держала свое. Он расправил плащ, укрыл Сабран. Много часов он думал только о ней. Не о вырвавшемся из его руки свете, не о комете. Только об этом нежданном ребенке.

Свет проникал в курган через отверстие дымохода. В его слабом мерцании Вулф упивался видом новорожденной дочери, запоминал каждый вдох, каждую ее черточку. Он едва касался подушечкой пальца ее щек, пушка волос, ушей. Лучше всего казались ему нежные черные ресницы – как мазок тончайшей кисти.

Сабран спала, как медвежонок, – приоткрыв рот, дыша животом.

– Да уж, – пробормотал Вулф, нежно поглаживая ее. – Утомительное, должно быть, дело – родиться под конец света.

Он впервые заговорил вслух – и разбудил ее. Она уперлась ножками ему в живот.

– Привет, – сказал Вулф.

Сабран тихо гукнула. Он заглянул ей в глаза – зеленые, как ивовая листва.

– Откуда вы беретесь? На кого это вы все похожи?

Она наморщила лобик.

– Знаешь, ничего с тобой не случится. Меня тоже не родной отец растил, а получился я ничего себе. – Вулф подоткнул ей край плаща под подбородком. – Ну вот, не знаю уж, полюбит ли тебя искалинский принц, но ты не огорчайся, кроха. Полюбят другие.

Глориан, верно, успела ее покормить, прежде чем с родильного ложа кинулась воодушевлять войска. Животик был теплым и круглым. Вулф склонился поближе, чтобы чувствовать тихое дыхание.

– Пожалуй, стоит мне кое-что рассказать о себе. Пока у нас с тобой есть время, – тихо говорил он. – Я родился в распрекрасной долине на Юге, от доброй воительницы и мужчины, которому верили птицы. Птицы пели ему при жизни, а конец видели только пчелы. Меня унесли за пески и моря в мрачную лесную чащу, а там волчица выкрала меня у ведьмы и отдала человеку, который полюбил меня, как родного. Я сбежал от прошлого в вечные снега, где небо переливается огнями. Я стоял на палубе пылающего белого корабля, но не сгорел, потому что в моей крови жила тайна. В нас с тобой есть кое-что особенное. Сабран Мелим Беретнет, ты ведешь род от человека, построившего королевство на лжи. Он уверил мир, будто победил чудовище, а на самом деле это сделала великая принцесса. Ее звали Клеолинда. Она выстроила дом, где хранилась правда, но не ради славы, Сабран, а потому, что правда – это важно. Ты будешь первой королевой Беретнет, в которой живет эта правда. Это просто уголек, даже меньше того. Скорее, пожалуй, свечка, ты ее не почувствуешь и не увидишь. И может, тебе не стать той, кто ее выскажет, но она будет жить в тебе до последних дней, и от нее тебе будет очень тепло.

Он кончиком пальца коснулся ее груди:

– Вот здесь.

Дочь смотрела на него. Вулф улыбнулся, не утирая слезу со щеки:

– Ты – тайна, как моя мать. Как наши сестры. Как я. – Он поцеловал ее в мягкую макушку. – И я тебя люблю.

Сабран, зевнув, пискнула по-мышиному. Ей было все равно. Вулф вздрогнул от внезапного рыдания. Он прижал дочь к сердцу и пожелал, чтобы где-то в потаенной глубине своего существа она запомнила, как ее укрывала любовь. Как звучал его голос в этом странном могильном чреве.

И он стал молиться – но не Святому, а Матери. Он молился, чтобы никакие пчелы не пугали ее во сне, а Мать бы нашептывала свои секреты, навевала воспоминания о нем. Он молился, чтобы ее дни звенели песнями и смехом.

Он сидел так, пока не услышал стука подков и победных криков над курганом.

Сеннингское нагорье ликовало. Люди по всему Инису выбирались из тайников, выходили на солнце, не страшась огня.

И только королева Иниса безутешно плакала. Она сжалась в комок в своей пещерке, впервые за много лет одна. Внутри оборвалась серебряная нить, и с ней пропал голос из сновидений.

Эпилог

Лазийская пуща понемногу просыпалась. Птицы здесь долго молчали в предчувствии перемен в мире.

А