Ноган, 25 апреля 1852 г.

«Я вижу, моя толстушка, что ты находишься в приступе сплина. Ну, это скоро пройдет, как все, что приходит тебе в голову. Мне кажется, что раз ты одержала первую победу, признаюсь, довольно неожиданную для меня, раз ты через несколько дней вновь получишь свою дочку и привезешь ее сюда, где ты останешься, если захочешь, пока твой процесс снова потребует твоего присутствия, то нечего отчаиваться из-за нескольких дней, проведенных в скучной комнате, ибо, как видно, в этом-то и заключается великое горе в данную минуту. Оно не смертельное. Я много пережила, много работала одна, среди четырех грязных стен, в самые прекрасные годы моей юности, как ты говоришь, и не о том жалею я, что мне пришлось это испытать и вынести.

То одиночество, на которое ты жалуешься, это нечто иное. Оно неизбежно в ту минуту, в которой ты находишься. Оно является следствием того решения, которое ты приняла. Этот муж, невыносимый по своему характеру, весьма возможно, не был, быть может, достоин такого отвращения и такого стремительного разрыва. Я полагаю, что можно было бы разойтись иначе, с большим достоинством, терпением и осторожностью. Ты этого захотела; дело сделано. Я не возвращаюсь к этому, чтобы сказать тебе, что этого не следовало делать, раз вещи уже совершились. Но я нахожу, что тебе не пристало жаловаться на непосредственные результаты того решения, которое ты предприняла одна, и наперекор тем родителям, друзьям и ребенку, чье отсутствие ты теперь чувствуешь. Ребенок должен был бы заставить тебя потерпеть; родители – ибо ведь ты говоришь обо мне – убедительно просили выбрать более подходящий момент, более доказательные мотивы и более мягкий и великодушный способ.

Ты хочешь глотать железные палки и удивляешься, что они становятся у тебя поперек горла. Я нахожу, что ты очень счастлива, что перевариваешь их, не делаясь от этого более больной.

Я не вижу, чтобы тебе приходилось так жаловаться на всех, и чтобы те друзья, которых ты завела, проживая намеренно вдали от меня, в свете, были бы тебе более верными, чем те, которые достались тебе от меня; чтобы Клотильде, единственной моей родственнице, остающейся в живых, очень приходилось бы хвалиться твоими милостями, а тем не менее, она тебе дала приют в таких обстоятельствах, когда всякий отступил бы перед теми неприятными сценами со стороны твоего мужа, от которых лишь случай избавил тебя. Я не вижу, чтобы Ламбер, которого ты хотела некогда, чтобы твой муж побил и убил бы, не оказал тебе, в своей маленькой сфере, помощи и большего сочувствия и преданности. Нет ни единого из моих старых друзей, который не был бы готов простить тебе твои прегрешения против меня и относиться к тебе, как и в прежнее время, если бы ты не оттолкнула с презрением мысль быть им в чем бы то ни было обязанной. Число их невелико, правда, и это не важные господа и не знатные. Вот это уж не по моей вине! Я не родилась принцессой, как ты, и завязала свои отношения соответственно с моими простыми вкусами и моим стремлением к затворничеству и покою. Значит, великая беда твоего положения заключается в том, что ты моя дочь, но этого я не могу изменить, и тебе остается примириться с этим раз и навсегда.

Что касается других друзей, которых ты могла завести со времени своего замужества и нашей разлуки, так я не могу поверить, чтобы все были отвратительны и чтобы они были виновны в вашем разрыве. Бурде был строг к тебе, но, если у него были какие-нибудь на то причины, я не вижу, причем я тут, и я также не убеждена в том, чтобы не было легко сохранить его поддержку. Его семья нежно тебя любила; я видела, как его жена оплакивала тебя, а теща его говорила о тебе с великой заботливостью. Граф д’Орсэ, несмотря на все недовольство, которое ему причиняли иные частности твоего поведения, остался к тебе отечески добрым, при всех его сарказмах, которые ты, к моему горю, часто заслуживаешь. Сестра его была любезна и расположена к тебе, – ты ее ненавидишь. Ты виделась с очень многими лицами, находящимися в блестящем положении, т. е. такими, с которыми ты особенно охотно видишься: M-me де Жирарден и другими. Почему не находишь ты поддержки и симпатии в свете, в который ты пустилась, и которому я по необходимости чужда? Неужели весь род человеческий так отвратителен, а ты одна совершенна? Жертва ли ты всеобщей несправедливости или своего собственного характера, который презрителен, изменчив и требователен к другим, не считая себя ничем им обязанным? Подумай об этом, и если в этом заключается зло, то так как оно сидит в тебе самой, никто, кроме тебя, не может этому помочь и в будущем. Как ты мне ни жалуйся на скуку, на заброшенность, я не смогу никого заставить любить тебя, если ты не любезна.

Если брат твой не твой лучший друг, не твой постоянный товарищ, как это следовало бы для нашего общего счастья, разве это потому, что он, по-твоему, чудовище эгоизма? Я этого не думаю, – я, которая живу с ним вместе вот уже скоро тридцать лет без малейшего серьезного облачка между нами. Как и ты, он не без недостатков, но я видела, как часто он плакал от твоих несправедливостей. Значит, у него в сердце есть для тебя нечто, хоть он иногда и выбранит тебя, а ты ему не раз говорила, что ты его ненавидишь. Это было в гневе, но в спокойное время ты никогда не сказала ни ему, ни мне, что ты его любишь, и очень легко видеть, что ты его никогда не любила, – это печально. Приходится всем, кто тебя любит, примириться с тем, чтобы быть едва терпимым. Ты не любишь. Ты своего истинного несчастья не чувствуешь, но оно выражается душевной скукой и одиночеством, а ты жалуешься на тех, которые тебя покидают, не понимая, что ты сама всех оттолкнула или оскорбила.

Чтобы утешиться, тебе нужны деньги, много денег. В роскоши, в праздности, в развлечениях ты забыла бы пустоту своего сердца. Но для того, чтобы доставить тебе то, что тебе нужно, мне пришлось бы работать вдвойне, то есть умереть через полгода, ибо та работа, которую я делаю, уже превосходит мои силы. Если бы я умерла через полгода, ты недолго была бы богата, то