много разных штук, она тайком отрезала фалды у всех моих солдат и, кроме того, затеяла бунт… Ах как больно, ах как больно!..

Советница посмотрела на принца и Юлию, и на лице ее показалась какая-то странная улыбка. Потом, обращаясь к Игнац, она воскликнула:

– Чего вы так кричите! Ведь вы чуть-чуть обожгли себе пальцы! Однако, действительно, этот доктор никогда не может приготовить вовремя мазь. Да, впрочем, и без мази все пройдет: нужно приложить к ожогу сырой картофель.

Бенцон пошла было из комнаты, но тотчас же, точно вспомнив что-то, вернулась назад и, обняв Юлию, сказала:

– Милое дитя мое, ты всегда будешь на своем месте; бойся только сумасшедших эксцентричных глупцов, в их обольстительных речах постоянно кроется что-нибудь дурное.

С этими словами она вышла из комнаты, еще раз взглянув на принцессу, которая, по-видимому, задремала.

Вошел врач, неся в руках огромнейший пластырь и рассыпаясь в уверениях, что уже давно ожидал светлейшего принца в его комнатах, что никак он не мог надеяться найти его здесь, в этой спальне…

Тут врач приблизился к принцу со своим пластырем, но в то же время одна из камеристок, принесшая несколько крупных картофелин на серебряном блюдечке, заступила доктору дорогу и начала говорить, что лучшее средство против всяких ожогов – это сырой тертый картофель.

– Я сама натру его для вас и приготовлю вам пластырь, – проговорила Юлия, беря блюдечко из рук камеристки.

– Ваша светлость, – воскликнул испуганный врач, – подумайте! Домашнее средство против ожога пальцев такой высокой особы! Искусство, только одно искусство может помочь в данном случае!

Он снова ринулся было к принцу, но тот отпрянул от него с возгласом:

– Прочь, прочь! Пусть фрейлейн Юлия приготовит мне пластырь! Искусство может убираться вон!

Искусство откланялось и удалилось, унося свои препараты и бросая злобные взгляды на камеристок.

Дыхание принцессы все более и более учащалось, Юлия с удивлением…

(М. прод.) …уснуть. Я перекатывался на своей постели с боку на бок, принимая самые разнообразные позы: то вытягивался во всю длину, то свертывался клубком, то клал голову на лапки, красиво изгибая свой хвост и закрывая им глаза, то повертывался на бок, вытягивал лапы, как палки, и свешивал хвост с постели, придавая ему позу безжизненного равнодушия. Все, все напрасно! Видения мои становились все фантастичнее и фантастичнее; наконец, я впал в особое состояние бреда, которое нужно назвать не сном, а скорее борьбой между сном и бодрствованием, как справедливо утверждают Мориц, Давидсон, Нудов, Тидеман, Вингальт, Рейль, Шуберт, Клюге – словом, все физиологи, которые писали о сне и которых я не читал.

Солнце уже ярко светило в комнату мейстера, когда ко мне возвратилось сознание и я вполне пробудился от бреда, очнулся от борьбы между сном и бодрствованием. Но каково же было мое пробуждение! О, юноша-кот, читающий эти строки, навостри хорошенько уши и будь весь – внимание, дабы от тебя не ускользнула мораль события! Прими к сердцу все, что ты узнаешь о моем состоянии, несказанную безутешность которого я могу пред тобой изобразить лишь слабыми красками! Повторяю тебе, прими слова мои к сердцу и будь осторожен, когда в первый раз тебе придется пить кац-пунш в обществе буршей! Лакомься им осторожно, а если другие будут протестовать, сошлись на мой опыт! Да будет кот Мурр твоим авторитетом. Надеюсь, что каждый признает его!

Итак, прежде всего касательно физического моего состояния: должен признаться, что не только я чувствовал себя весьма вяло, но, кроме того, меня терзала какая-то странная меланхолия; причиной того было дурное состояние моего желудка, который не мог делать свое привычное дело, а только наполнялся бесполезным урчаньем; в этом болезненном процессе принимала участие и вся нервная узловая система, мучительно сотрясавшаяся от физического хотения, соединенного с бессильной немощью. О, ужасная, несказанная пытка!

Но, пожалуй, еще более мучений причиняло мне мое психическое состояние. Я не мог отнестись с порицанием ко вчерашним событиям, а между тем мной овладело смутное раскаяние, соединенное с малопонятным презрением ко всем благам земным, с чувством равнодушия по отношению ко всем великим дарам природы, как то: мудрость, рассудок, остроумие и прочее. Величайшие философы, талантливейшие поэты представлялись мне пошлыми куклами, шутами, и – что всего хуже – я простер свое презрение даже на собственную личность, мне показалось, что я – не больше, как самый обыкновенный, жалкий кот-мышатник. Нет сознания более уничижительного. Я повергся в безутешную скорбь, мне казалось, что я попал в великую беду, вся наша земля представлялась мне юдолью плача. Зажмурив глаза, я горько заплакал!

– Ты подгулял, Мурр, и у тебя сквернейшее расположение духа! Да, да, обычная штука! Эх, братец, выспись-ка хорошенько: все как рукой снимет!

Так говорил мне мейстер, когда, не прикасаясь к завтраку, я испустил несколько жалобных звуков.

О, мейстер! Он и не знал о причине моих страданий! Он и не подозревал, как буршество в соединении с кац-пуншем действует на сердце чувствительное!

Должно быть, наступал уже полдень, а я все еще не решался покинуть постель. Вдруг передо мной предстал друг мой Муций – как только он ухитрился проникнуть ко мне, не понимаю. Я стал ему жаловаться на свое невыносимое состояние, но, вместо того чтобы пожалеть и утешить меня, как я рассчитывал, он разразился оглушительным хохотом и воскликнул:

– Хо-хо, брат Мурр, это все пустяки, ты вовсе не болен, это только кризис, необходимый при переходе от пошлого, мальчишеского филистерства к состоянию зрелого буршества. Ты еще не привык к банкетам! Но, сделай милость, не говори ни слова мейстеру о своих страданиях! Наша порода и без того уже приобрела дурную репутацию, благодаря такой мнимой болезни; злоязычный человек дал этому недомоганию имя, порочащее честь нашего рода, не хочу его повторять. Однако соберись с силами и встань. Пойдем со мной! Свежий воздух подействует на тебя благотворно. Кроме того, тебе нужно первым делом опохмелиться. Ступай же, ты по опыту узнаешь, что это за штука.

Друг Муций пользовался неограниченной властью надо мной, с тех пор как извлек меня из сферы филистерства: я должен был исполнить его желание. С трудом поднявшись на ноги, я потянулся, насколько позволяли мне мои ослабевшие члены, и последовал за верным другом на крышу. Мы прошлись несколько раз взад и вперед, и действительно я почувствовал себя лучше. Затем Муций отвел меня за дымовую трубу, и там я должен был, несмотря на протесты со своей стороны, выпить две-три рюмки чистого селедочного рассола. Это-то и было опохмеление, о котором говорил мне Муций.