вид у почтальона был такой торжественный, как будто бы получение письма было делом его личной предприимчивости, – понятно, что он получил надлежащее вознаграждение! Но, быть может, биограф слишком подчиняется чувству самообмана: он не знает, свойственно ли такое чувство и благосклонному читателю, испытывает ли читатель некий трепет, когда ему приходится распечатывать письмо. Весьма вероятно, что в данном случае нами овладевает чувство беспокойства перед темным грядущим, нам страшно тайны, которую разоблачит малейшее движение нашей руки. Сколько чудных надежд разбивается после того, как роковая печать сломана, сколько жарких стремлений угасает навсегда! На ничтожном листке бумаги мы прочли какое-то таинственное проклятие… и что же – сад, где мы думали совершать поэтические прогулки, вдруг утратил всю свою красоту, жизнь предстала перед нами, как безутешная пустыня. Если, действительно, хорошо собраться с духом, прежде чем заглянешь в будущее, тогда привычка мейстера Абрагама заслуживает извинения; той же привычкой обладает и автор данной биографии, именно с той поры его жизни, когда он получал письма, похожие на ящик Пандоры: едва только он их раскрывал, на него сыпались тысячи несчастий. Но хотя мейстер Абрагам ушел гулять в парк, не распечатав письма, благосклонный читатель должен тем не менее теперь же узнать, что именно написал Иоганн Крейслер. Вот содержание письма:

«Дорогой мейстер!

„La fin couronue les oeavres!“ Мог бы я воскликнуть, наподобие лорда Клиффорда в шекспировском „Генрихе VI“. Шляпа моя, сильно раненная, полетела в куст, а я вслед за ней упал навзничь. Кто падает таким образом в битве, тот редко встает. Однако, любезный мейстер, ваш Иоганн встал и немедленно. О тяжелораненом товарище, упавшем с моей головы, я не мог позаботиться, так как мне нужно было позаботиться кое о чем другом: я должен был посредством некоего прыжка уклониться от дула пистолета, направленного против меня шагах в трех. Кроме того, я сделал еще нечто, именно: из оборонительного положения перейдя в наступательное, я бросился прямо на стрелка и вонзил в него кинжал. Вы, мейстер, всегда упрекали меня в неспособности к историческому стилю, в наклонности к пышным фразам и ненужным отступлениям. Но что скажете вы о подробном описании моего итальянского приключения в зигхартсгофском парке, в княжеских владениях, которыми его светлость так кротко управляет, что для разнообразия позволяет даже разным бандитам хозяйничать в них?

Любезный мейстер, все сказанное представляет собой лишь беглый намек на содержание главы того исторического повествования, которое я намерен написать вам вместо ординарного письма. Относительно лесного приключения можно добавить лишь немногое. Рана в голову была поверхностная, и я немедленно решил не терять ни минуты. Но скажите мне, мейстер, – теперь же, или сегодня вечером, или завтра утром, – скажите, в чье тело вонзился мой кинжал? Мне было бы очень отрадно думать, что я пролил не обыкновенную человеческую кровь, а сиятельную, кажется, я не ошибаюсь в своем предположении.

Мейстер! Если это действительно так, судьба, значит, заставила меня совершить то, о чем мы говорили с вами в рыбачьем домике! Быть может, этот маленький клинок, поднятый мною для самозащиты, был незримым мечом Немезиды, всегда мстящей за пролитую кровь! Напишите мне обо всем, мейстер, а главное, сообщите, что это за оружие, которое вы дали мне? Почему оно имеет такое магическое действие? Впрочем, нет, нет, не говорите мне о нем ни слова! Пусть этот образ Медузы, пред чьим видом каменеет грозное злодеяние, останется для меня самого необъяснимой тайной. Мне кажется, что ваш талисман потеряет свою силу, если я узнаю его секрет! Поверите ли вы мне, мейстер: до сих пор я еще не решился хорошенько взглянуть на портрет, который вы мне дали! Придет час, и вы расскажете мне все, и я возвращу вам талисман. Итак, пока ни слова! Будем продолжать историческое повествование. Вонзив кинжал в неизвестного любителя стрельбы и видя, что он упал безмолвно на землю, я тотчас же с поспешностью Аякса бежал прочь, ибо услыхал приближающиеся голоса и подумал, что опасность еще не миновала. Мне хотелось скрыться в Зигхартсвейлер, но благодаря ночной темноте я сбился с дороги. Я перелезал через овраги, взбирался на крутые пригорки и, наконец, в полном изнеможении опустившись в чаше кустарника, забылся мертвым сном. Вдруг, точно все засверкало перед моими глазами, сильная режущая боль заставила меня пробудиться. Из раны открылось кровотечение. Сделав, с помощью своего платка, перевязку, которая могла бы послужить рекомендацией самому опытному военному хирургу, я весело и радостно осмотрелся кругом. Недалеко от меня виднелись развалины какого-то внушительного замка. Я был в Гейерштейне. Это вызвало во мне немалое удивление.

Рана больше не болела, я чувствовал себя бодрым и вышел из кустарника, служившего мне ночным ложем. Солнце бросало на луг и на лес косвенные лучи, точно оно посылало радостный утренний привет. Пробудившиеся птички купались в прохладной росе и с громким чириканьем порхали среди кустов. Внизу, подо мною, лежал Зигхартсгоф, еще объятый ночным туманом, но скоро последний покров рассеялся, и деревья предстали предо мною, облитые трепетным золотом. Озеро, находящееся в парке, походило на зеркало, испускавшее ослепительный блеск: точно маленькое беленькое пятнышко, виднелся рыбачий домик, даже мост совершенно явственно выделялся из зелени. Вчерашний день показался мне далеким прошлым, от которого у меня не осталось ничего, кроме скорбного и в то же время сладкого воспоминания о чем-то навеки утраченном. Я слышу, мейстер, ваш возглас: „Зачем ты болтаешь пустяки? Что ты утратил?“

Ах, мейстер, еще раз я представляю себя стоящим на вершине Гейерштейна, еще раз, как могучий орел, взмахивавший своими крыла-ми, я простираю руки, и хочется мне улететь туда, где живут волшебные чары, где любовь, не знающая условий времени и пространства, вечная, как мировой дух, вспыхнула предо мной, воплотившись в небесные звуки, полные неги, тоски и желания! Пусть люди думают обо мне что хотят, но я должен сказать вам, мейстер, что у меня в голове нет ничего, кроме звуков, а в сердце ничего, кроме гармонии! Но, однако, я должен приступить опять к моему историческому рассказу.

Я расслышал вдали пение сильного мужского голоса. Оно все больше и больше приближалось ко мне. Вскоре я увидал бенедиктинского монаха. Он спускался по горной тропинке и пел латинский гимн. Остановившись недалеко от меня, он перестал петь, вытер платком лицо