торопясь и придем как раз к тому времени, когда зазвонят Ad conventum conventuales, то есть когда господин аббат сядет за стол.

Вы, конечно, понимаете, дорогой мейстер, что я не имел решительно ничего против предложения веселого патера Гилариуса, напротив, мне очень улыбалась перспектива отправиться в такое мирное и тихое пристанище.

Мы шли медленно, продолжая обмениваться различными замечаниями, и прибыли в монастырь именно к обеду, как предсказывал патер Гилариус. Чтобы предупредить излишние расспросы, патер Гилариус сообщил аббату, что, узнавши случайно о моем пребывании в Зигхартсвейлере, он счел лишним идти в монастырь Всех Святых и предпочел привести компониста, носящего в своем уме целый магазин музыкальных мелодий.

Аббат Хризостомус (помнится, я не раз вам рассказывал о нем) принял меня с тем радушием, которое свойственно только людям жизнерадостным. Решение патера Гилариуса ему очень понравилось. И вот я превратился в истого бенедиктинского монаха, сижу себе в высокой, просторной комнате, в главном здании аббатства, и тщательно работаю над разными вечернями и гимнами, записываю наброски для торжественной обедни, учу подростков-певчих, стою за решеткой и дирижирую хором. Я в полном уединении; мне приходит на ум Тартини, который, опасаясь мести со стороны кардинала Корнаро, бежал в ассизский монастырь миноритов, где его, наконец, открыл, по истечении нескольких лет, один падуанец: он совершенно случайно увидал утраченного друга, когда порыв ветра на мгновение распахнул занавеску, скрывающую хор от посетителей церкви. То же самое могло бы произойти со мной и с вами, мейстер; однако я должен был известить вас о своем местопребывании, иначе вы могли подумать бог знает что.

Может быть, шляпу мою нашли и много удивлялись, куда же затерялась голова? Мейстер! Мою душу осенило необычайное спокойствие; быть может, я надолго останусь в этой тихой пристани! Недавно, гуляя в монастырском саду, около небольшого озера, находящегося в нем, и видя, как в воде, рядом со мной, движется мое собственное изображение, я проговорил: „Человек, расхаживающий там внизу, весьма спокоен и рассудителен, он не хочет больше предаваться расплывчатым фантастическим снам, напротив, он хладнокровно и твердо держится раз намеченного пути; как хорошо, что человек этот я сам!“ Из другого озера на меня некогда глянул роковой двойник… Но будет, будет об этом! Мейстер, когда вы будете мне писать, не называйте ничьих имен, не рассказывайте мне ничего, не говорите даже, кого я проколол кинжалом, но о себе напишите побольше! Братья-монахи начинают сходиться для спевки, я кончаю мое историческое повествование, кончаю и письмо. Живите счастливо, добрый мой мейстер! Не забывайте меня!

Ваш etc., etc».

Бродя одиноко в отдаленных запущенных аллеях парка, мейстер Абрагам размышлял о судьбе своего возлюбленного друга, размышлял о том, как, едва найдя Крейслера, он тотчас же его потерял. Мейстер видел пред собою маленького мальчика Иоганна, который жил у старого дяди в Гениэнсмюле и с гордым видом барабанил по клавишам, разыгрывая своими маленькими ручонками труднейшие сонаты Себастьяна Баха. Мейстер вспоминал, как он за это тайком клал в карман мальчику целые пакеты сластей. Ему чудилось, что все это происходило лишь несколько дней тому назад, и странно было ему подумать, что этот мальчик был ни кто другой, как Иоганн Крейслер, запутавшийся теперь в самые сложные отношения. Но вместе с мыслью о прошлом и о таинственных осложнениях настоящего, перед мейстером встала картина его собственной жизни.

Отец мейстера Абрагама, упрямый, суровый человек, почти насильно заставил его заняться органным мастерством, которым и сам старик занимался всю жизнь. Старик требовал, чтобы орган был всегда приготовлен самим мастером, а не подмастерьями. Поэтому ученики его, прежде чем приступить к изготовлению таинственного механизма, обязаны были пройти предварительную стадию работ столярных, слесарных… Старик заботился главным образом о прочности инструмента. Относительно же тона, относительно души инструмента он не прилагал никаких стараний, благодаря чему звук органов, изготовлявшихся у него, отличался резкостью и пронзительностью. Кроме того, старик всецело предавался различным старомодным ухищрениям. Так, например, на одном органе он сделал изображения Давида и Соломона. Во время игры изображения эти вертели головами, выражая крайнее изумление. Точно так же на каждом инструменте были неизбежные ангелы, играющие в трубы и бьющие в литавры, были петухи, хлопающие крыльями и поющие во все горло, и многое другое. Нередко Абрагам, чтобы смягчить строгого отца и избавиться от заслуженных или не заслуженных побоев, должен был изобрести какое-нибудь новое ухищрение, заставить традиционного петуха пропеть какое-нибудь особенно замысловатое ку-ка-ре-ку. С нетерпеливой тревогой ожидал Абрагам того времени, когда сообразно с обычными требованиями ремесла он должен будет отправиться странствовать. Это время наконец пришло, и Абрагам оставил родительский дом с тем, чтобы никогда более в него не возвращаться.

Во время странствий, предпринятых им с другими подмастерьями, большей частью грубыми, необузданными сорванцами, он однажды пришел в Шварцвальден, в аббатство святого Блазиуса, и услышал там знаменитый орган старого мастера Иоганна Андреаса Зильбермана. Наслаждаясь мощными, звучными аккордами, Абрагам впервые узнал очарование гармонии, проникающей всю душу, и с этого мгновения он с любовью отдался тому ремеслу, которым раньше занимался с отвращением. Вся прежняя жизнь показалась ему жалкой и ничтожной. Он приложил теперь все свои силы к тому, чтобы вырваться из узкой мелкой среды. Его природный ум, прекрасные способности к усвоению дали ему возможность двигаться быстрыми шагами в сфере научного образования, и, однако, нередко он чувствовал несносные последствия прежнего воспитания, последствия жизни среди низости и тины. Личность Кьяры и связь с этим странным и загадочным существом была вторым светлым моментом его жизни: таким образом и ощущение музыкальной гармонии, и сладкое чувство любви произвели свое облагораживающее влияние на грубую, но здоровую, поэтическую натуру. Благодаря случайности или, вернее сказать, благодаря искусству в механических ухищрениях, юноша Абрагам был перенесен в совершенно иную обстановку, покинул навсегда кабачки и харчевни, где атмосфера насыщена табачным дымом и звуками непристойных песен. Вступив в новую среду, совершенно чуждую, Абрагам сохранил свое положение исключительно в силу известной природной самоуверенности, которая с годами росла все больше и, будучи следствием ясного ума и едкой иронии, заставляла всех питать к Лискову искреннее уважение. Ничего нет легче, как производить импонирующее впечатление на людей высокопоставленных, которые почти никогда не оправдывают своей репутации. Именно об этом думал в данную минуту мейстер Абрагам, вернувшись с прогулки в свой рыбачий домик.

Воспоминания о монастырской церкви Святого Блазиуса и об утраченной Кьяре навеяли на него глубокую, непривычную грусть.

«Отчего, – думал он, – рана, которая, по-видимому, зажила, до сих пор продолжает болеть? Зачем и теперь я увлекаюсь пустыми мечтами, отдаюсь