Через меня путь к вечной скорби

Через меня путь к племени погибших

«Край печальный» он пишет… об аде? А ничего получше придумать не мог?

Вяло и заурядно… слишком «жизненно»… Сегодня я лучше бы это выразил! «Предел»! Ад прежде всего запределен, метафизичен!

Говоря об аде, надо подбирать слова внутренне противоречивые, чтобы в них содержался элемент Невыразимого.

Так что вместо «через меня путь в край печальный» напишем нечто вроде этого:

Через меня путь в край бездонный,

Извечно устремленный в свою бездну

Лучше! Ведь насколько глубже ад, падающий в собственную прорву…

А вторая строка этой дантовской надписи на вратах ада (песнь третья «Божественной комедии», Данте и Вергилий подходят к вратам, на которых эта надпись):

Через меня путь к вечной скорби

Единственное, что могло бы обеспокоить, так это слово «вечная». Ничего лучше не мог придумать? Беру перо. Сейчас придумаем… А чего тут долго думать, когда под рукой больше десятка более удачных идей, готовых, давно сидящих в голове… Например:

Через меня идут туда, где Зло извечно

Само себя крушит и пожирает

Толкование моей строчки таково: когда в предыдущем (метафизическом) определении ада я подчеркнул его абсолютную не-человечность, то в этой я выражаю лишь то, что могло бы его хоть как-то очеловечить, сделать доступным человеку. Речь здесь, проще говоря, о небрежной работе, халтуре. Ад — халтурное предприятие.

Мысль вполне современная (и лично для меня привлекательная).

Ибо Абсолютное Зло должно быть «злым/плохим» также и в своем бытии. Зло, жаждущее зла и только зла, не может реализоваться «хорошо», то есть полностью. «Злой/плохой» человек совершает нечто плохое (убивает соседа), но это зло для него является добром, он совершает его не потому, что это зло, а потому, что это отвечает его интересам… и он хочет сделать не «плохо», а «хорошо». Этот человек такой же, как и другие, он ищет добра, вот разве что добро он видит в убийстве… А Сатана? Сатана хочет зла и только зла, он не может хотеть добра, он даже Сатаной хочет быть «плохо». Ад — нечто плохо осуществленное. Он, ад — испорченный по самой своей сути, он — пошлость.

Интересная мысль. Современная. Может, немного слишком диалектическая, но расширяющая горизонты воображения…

Ничто иное, лишь эта идея халтуры может раскрыть перед Человечеством адскую бездну. Образ Зла, вгрызающегося в себя, самого себя терзающего… вкусно, конечно…

Не знал об этом флорентийский пилигрим, не хватило его на такую мысль… если бы он мог ее узреть, то приветствовал бы ее, преклонив колени, вместе с Вергилием! Какой бы скачок сделал его ад, пришпоренный такой шпорой!

Что же касается третьей строки:

Через меня путь к племени погибших —

хорошо, я согласен, замечаний нет, «погибшие», да, сегодня нам знаком этот вкус… Но я добавил бы к нему одно прилагательное, может быть, несколько неожиданное:

Через меня путь к племени вечно живых погибших

Да, конечно, «живых», причем «вечно»… потому что осужденные на вечные муки нескончаемы, вечны; дьявол и человек — вот две нерушимые колонны ада.

Прочтем теперь всё с самого начала:

Через меня путь в край бездонный

Извечно устремленный в свою бездну.

Через меня идут туда, где Зло извечно

Само себя крушит и пожирает.

Через меня путь к племени вечно живых погибших…

А теперь сравните это с его терциной, поверхностной, бездарной! Вот был бы настоящий Дантов ад, если его тремя моими идеями наметить! Но, повторяю, я мог бы с десяток других добавить, не менее ошеломляющих, ему неизвестных (я мог бы, например, представить ад как «непрерывность» или сделать из него нечто «зернистое», рассмотреть в категориях «переноса», «фона», «трансценденции», «отчуждения», «функции», «психологизма», «бытия-в-себе-для-себя» и т. д, и т. д. и т. д., ох, ох, ох!)

Я, общающийся с каким-то там Данте через этот рой, круговорот этих шестисот лет, заполненных существованием, я, погружающийся в минувшее время ради того, чтобы добраться до него, умершего, до какого-то там «бывшего» Алигьери… В нашем общении с умершими лишь то ненормально, что оно для нас норма. Мы говорим: жил, умер, написал «Божественную комедию», я ее сейчас читаю…

Но ведь прошлое — это то, чего нет. А прошлое, насчитывающее шесть веков, такое далекое, что я даже в собственном моем прошлом никогда с ним не сталкивался: все время, сколько живу, оно всегда было чем-то «бывшим». Что же тогда значит «он жил в прошлом»? В моем настоящем я нахожу какие-то следы — поэму — и по ним восстанавливаю тогдашнее существование. Однако для того, чтобы я мог о ком-то сказать, что он «был» (удивительное слово, нечто вроде «есть», но какое-то ослабленное), передо мною этот самый «был» должен показаться на современном горизонте в качестве странной точки пересечения двух лучей: одного, который исходит из меня, из моего реконструирующего усилия, и второго, который родится вне меня, на самом пересечении прошлого с будущим, в самой точке перехода, и позволяет почувствовать что-то, что было, все еще «есть», и есть в качестве того, что «было».

Поэтому общение с прошлым — это постоянное вызывание его к жизни… но поскольку мы читаем его по оставленным им следам, а следы эти зависят от случая, от материала, в каком они были зафиксированы, материала более стойкого или менее стойкого, от разных случайностей во времени, то прошлое предстает перед нами хаотичным, случайным, фрагментарным… Об одной из моих прабабушек я ничего не знаю, как выглядела, какой у нее был характер, какой была ее жизнь, ничего не знаю, ничего, кроме того, что шестнадцатого июня 1669 года, в день избрания короля Михаила, она купила два локтя бумазеи и имбирь. Остался пожелтевший листок, покрытый подсчетами, а сбоку было написано — сейчас я в точности не помню, но что-то вроде «прошу пана Шолта два локтя бумазеи и имбирь купить, как будете возвращаться с Ремиголы». Имбирь и бумазея, только это, ничего больше.

Прошлое — это паноптикум, составленный из обрывков… вот что такое прошлое… Но оно дает понять, что мы жаждем, несмотря ни на что, иметь его во всей полноте, живое, наполненное личностями, конкретное… и что эта потребность в нас сильна…

* * *

Десять утра, и по горам взбирается туман, разрываемый светом.

Я уже давно заметил, что читаемые мною книги как-то сочетаются. Например:

Данте. «Божественная комедия».

Мишель Фуко. «Les mots et les choses» («Слова и вещи»).

Ролан Барт. «Essais critiques».

А перед этим я немного почитал из Борхеса.

Дружественны ко мне эти книги или враждебны? Однажды я плыл по верхней Паране, по ее извилистым поймам, с жутким напряжением впитывая в себя пейзажи, каждый раз за каждым поворотом реки новые — как будто они могли меня ослабить или усилить, — и точно так же в течение многолетнего моего литературного труда я концентрировал взгляд на мир, исследуя, укрепляет меня мое Время или низвергает. В течение многих лет эти изыскания давали положительный результат; и ничто так не радует, как то, что всё, эволюция вкусов, понятий, обычаев, техники, находится с тобой в согласии, открывает перед тобой пути. Но сейчас ситуация осложнилась. Вокруг меня множатся феномены, наверняка родственные мне, но они в то же время как будто отравлены какой-то невыносимой для меня интенцией.