Проблема Формы, человек как производитель формы, человек как раб форм, понятие Межчеловеческой Формы как высшей созидательной силы, человек неаутентичный — об этом я всегда писал, этим занимал свой ум, это вытаскивал на свет — и пожалуйста, замените «форму» на «структурализм», и вы увидите меня в центре современной французской интеллектуальной проблематики. Ибо в «Фердыдурке», в «Космосе» ни о чем другом не говорится, кроме как о тирании форм, о балете структур. А в «Венчании» черным по белому написано: «Не мы произносим слова, слова произносят нас».

Так почему же между мною и ними существует антипатия… и, как бы отворачиваясь от меня, они идут в другом направлении… Их произведения — и nouveau roman français, и их социология, лингвистика, или литературная критика — отмечены тем духовным стремлением, которое мне представляется неприятным, неправильным, непрактичным, непродуктивным… Наверняка самое главное, что нас разделяет, — это то, что они из науки, а я — из искусства. От них попахивает университетом. Им свойственны сознательная и ожесточенная педантичность, профессорскость, брюзжание, упорство в занудстве, некомпанейскость, интеллектуальная гордыня, суровость… меня коробят их манеры, их высокопарный язык… Но это еще не всё. Существует более глубокое основание нелюбви между нами. В то время, как я хочу быть расслабленностью, они напрягаются, застывают и ожесточаются… и в то время как я стремлюсь «к себе», они постоянно — и уже давно — дышат жаждой самоуничтожения, хотят выйти из себя, покинуть себя. Объект. Объективизм. Какая-то чуть ли не средневековая аскеза. Какая-то «чистота», которая манит их в дегуманизацию. Но этот их объективизм совсем не холоден (хотя хотел бы быть ледяным), в нем спрятано жало агрессивного замысла, нечто провоцирующее, да, да — это провокация. И с некоторым удивлением я приветствую терминологию (которая, казалось, давно уже похоронена), порой близкую к астрологии, каббале, магии, но воинственную, полную духа противоречия, что очень похоже на воскресающую смерть…

Для меня всякое стремление человека выйти из себя — будь то чистая эстетика, чистый структурализм, религия или марксизм — наивность, обреченная на провал. Это своего рода мученический мистицизм. И это стремление к дегуманизации (которым, впрочем, я сам грешу) обязательно должно сопровождаться стремлением к очеловечиванию, в противном случае реальность распадается как карточный домик и велика угроза утонуть в пустословии нереальности. Нет, формулами сыт не будешь! Ваши конструкции, эти ваши здания останутся пустыми до тех пор, пока хоть кто-нибудь не поселится в них. И чем больше человек становится для вас недоступным, недостижимым, бездонным, погруженным в другие стихии, заключенным в формы, говорящим не собственными устами, тем более настоятельным, неотложным становится присутствие обычного человека, такого, каким он предстает перед нами в нашем повседневном восприятии и повседневном нашем опыте: человек из кафе, с улицы, конкретно нам данный. Продвижение до пределов человека немедленно должно быть уравновешено резким уходом в обычный народ и в человеческую посредственность. Можно погружаться в человеческую пучину, но при условии, что ты снова всплывешь на поверхность.

Но если бы от меня захотели самой глубокой и самой трудной дефиниции того самого кого-то, о ком я говорю, который должен поселиться в тех структурах и конструкциях, я просто сказал бы, что этот кто-то — Боль. Ибо реальность — это то, что сопротивляется, то есть то, что болит. А реальный человек — это такой человек, у которого болит.

Что бы нам ни говорили, во всей Вселенной, во всем пространстве Бытия существует один-единственный ужасный элемент, невозможный, неприемлемый, одна-единственная вещь по-настоящему и абсолютно противоположная нам и уничтожающая нас — боль. На ней и ни на чем другом базируется вся динамика существования. Уберите боль — и мир станет равнодушным, безразличным…

Может, оно слишком серьезно, чтобы философствовать на эту тему… Действительно страшно. Но мне хотелось бы отметить, что для этих мыслителей (как и для других) мир продолжает оставаться, несмотря ни на что, площадкой для скорее спокойных, чтобы не сказать олимпийски спокойных, головных спекуляций. Все эти анализы здравы, поскольку, как мы видим, их производят профессора, неплохо и удобно устроившиеся в жизни. Совершенно детское пренебрежение болью в основе этой неутомимой игры в интеллектуальные кубики. Если уж сартровская свобода не чувствует боли, недостаточно ее боится, то эти сегодняшние объективизмы производят впечатление чего-то рожденного в бесчувственном состоянии, как под наркозом.

Подчеркнем противоречия вышеприведенного вывода. Мне хотелось бы иметь одновременно человека «нескованного» и человека «обыкновенного», и в то же время — человека, пронизанного болью. Противоречие мнимое.

* * *

Бороться против этого воинственного аскетизма? Или, скорее, погрузиться в себя, отдаться себе, поселиться в себе, как в крепости?

Желаю им зубной боли.

* * *

Моя электробритва, американская, на семьдесять франков дороже электробритвы Коско, обычной «Фили-шэйв». В ее элегантном кожаном футляре была бумажка с поздравлением: «Поздравляем! Вы — исключительно умный человек, и благодаря этому стали обладателем лучшей в мире электробритвы! Это улучшит ваше самочувствие!»

И действительно, почувствовал я себя лучше, но, к сожалению, в последнее время с бритьем как-то не особо, а вот электробритва Коско бреет чище и… а моя как-то так не совсем чтобы так как надо… а всегда как-то иначе… и как знать, может, оно и не так, чтобы вполне так, а все-таки…

* * *

Лежащая передо мною на столе книга — «Божественая комедия» — находится от меня на расстоянии шестисот лет.

Чем должно быть для меня прошлое рода человеческого? Я покоюсь на громадной горе трупов — это те, кого больше нет. Значит, на чем я покоюсь? Что из себя представляет эта масса подо мною, этот муравейник существ, окончивших свой век до меня?

Что я должен искать в прошлом — людей или некую отвлеченную диалектику развития?

Что сразу бросается в глаза: из прошлого до меня доходят только самые важные люди. Надо состояться в Истории, чтобы остаться… Все кладбища Древней Греции сводятся к нескольким сотням лиц, как Александр, Солон, Перикл… А сколько осталось от средневековой Флоренции, кроме Данте?

В большом шествии умерших я не узнал бы никого, кроме Великих. Люблю арифметику, она в общих чертах ориентирует меня в отношении проблемы. Сколько человек умирает ежедневно? Двести, триста тысяч? Ежедневно целая армия из двадцати дивизий идет в могилу. Не знаю, не в курсе… ничего… ничего… со всем этим не ко мне. Незаметность смерти (как и незаметность болезни)! Если бы нашелся некто, не знающий, что на этом свете умирают, то он мог бы годами ходить по нашим улицам, дорогам, паркам, полям, площадям, прежде, чем открыл бы для себя, что нечто подобное имеет место. Вот и в мире животных незаметность смерти поразительная. Как так устраиваются, например, птицы, чтобы никто не знал, что они сдохли? Леса, рощи должны по идее быть завалены птичьими трупиками, а тем не менее можно ходить и ходить, и никогда не наткнуться на скелетик. Во что они впитываются? Куда исчезают? Ведь нет же в этих лесах ни достаточного количества муравьев, ни еще каких пожирателей падали, чтобы всех так убрать.