случиться, страха, что меня убьют, не было. А желание помочь отстоять город и не сдать его врагу было огромное. Все-таки, что бы потом некоторые ни говорили, подлинный, не показной патриотизм был сущностью подавляющего большинства моих сверстников, по крайней мере, среди коренных ленинградцев.

Итак, все было решено, мы уезжали втроем — я, мама и Алька. Потом к нам еще добавились моя крестная со своим внуком Олегом. В общем, собралась та же компания, за исключением уже уехавшей тети Ани, что и во время нашей неудачной сентябрьской попытки. На Московский вокзал нас провожал муж крестной — дядя Ваня Редькин. На вокзале нас предупредили, что с собой надо иметь посуду, поскольку в дороге на станциях будут давать горячую еду. От Московского вокзала мы в теплушках отправились к Ладожскому озеру, где нас ждали два катера. Распорядитель объявил, что из-за угрозы воздушного налета катера уйдут не вместе, а по очереди, с определенным интервалом времени. Крестная начала скандалить, требуя, чтобы нас отправили с первым катером, мотивируя это тем, что мы не успеем на наш состав. Распорядитель ее успокоил:

— Ничего страшного, поедете с другим составом.

Первый катер ушел, а примерно через час нас посадили на второй, и мы отплыли. Я запретила своим спускаться в трюм, поскольку, оставаясь на палубе, в случае чего мы имели хоть маленький, но все же шанс на спасение. У тех, кто в трюме, и его не будет. Пока плыли, все напряженно всматривались в небо, но, к счастью, обошлось. Поражали ширь огромного озера, особый запах волн и свежий, почти морской ветерок.

И вот судьба! Когда наш катер прибыл в Борисову Гриву, мы узнали, что именно наш состав, уже заполненный людьми, прибывшими с первым катером, фашисты разбомбили на путях. Те, кто не успел выпрыгнуть из него и спрятаться, были ранены или погибли. А как только объявили посадку в другой состав, начался второй авианалет. Побросав свои вещи, все кинулись укрываться в близлежащих лесочках, и после окончания воздушной тревоги мы не все свои вещи смогли отыскать. К счастью, столь необходимая посуда не потерялась. Нас погрузили в состав из теплушек, и мы отправились в трехлетние скитания в эвакуации, надолго простившись с блокадным Ленинградом.

О судьбе тети Муси нам написал Редькин. По его словам, она очень тосковала по нам, и из-за этого у нее случилось какое-то помешательство. Вроде бы она бегала по улице и громко ругала Сталина. А потом ее обнаружили повешенной в своей комнате. Сама она это совершила или ей помогли — неизвестно. Редькин также написал, что сам отвез ее на Богословское кладбище и похоронил рядом с папой.

Оставшись одна, бабушка была обречена, поскольку к этому времени она выходить на улицу уже не могла. К тому же у нее просто не было денег, чтобы выкупать продукты по карточкам. В Книге Памяти указано, что она похоронена в одной из братских могил на Пискаревском кладбище, а мы-то всегда считали, что на Богословском. Было ей 73 года.

Бабушка Фаня блокадной поры вспоминается мне сидящей на диване под тарелкой радиотрансляции и слушающей передачи между сигналами воздушной тревоги.

4. Эвакуация

4.1. Мы в эвакуации (стихи)

Этот день память 68 лет хранит,

И издалека каждый год выплывает,

Забвению не подлежит

И срока давности не знает.

Итак, по дурости, по глупости, по воле злой,

Мы уезжаем из блокады долой.

Едем в дальние края, неизвестно куда,

Что делаем ошибку, тогда еще не знали.

Будущее в мыслях не догоняли.

Станция Верещагино, не доезжая Перми,

Деревня Тимино, 40 километров от Верещагино.

Такая глухомань,

В полном смысле слова тьмутаракань.

Там наши ленинградцы уже жили,

И, здрасте вам, и мы прибыли.

В чужую жизнь ворвались ненароком,

Неизвестно, каким окажется сроком.

Деревня около тридцати домов,

Одни бабы, без мужиков.

Нам летнюю половину избы под жилье определили,

У бабушки Леканихи мы поселились.

Стали жизнь осваивать другую, деревенскую —

Русская печь, полати под потолком,

Чугунки, котелки и два ухвата.

Клопов и тараканов полная хата.

По стенам сплошная лавка, и на печи теплая лежанка.

На все на это поглядели,

Голодные были, но есть не захотели,

Хотя картошечка на столе дымилась,

И непонятно, что на душе творилось.

Мы уже в августе сюда добрались,

Маме до родов какие-то дни остались.

Ну, что ж, надо привыкать другую жизнь осваивать.

У мамы характер энергичный,

К самостоятельности привычный.

Отправилась в колхозный партком

Житуху обговорить на сейчас и на потом.

В трех километрах село Буб,

Это колхозный штаб-пуп.

На много деревень один председатель —

Сан Саныч косой, к военной службе не годный,

И в каждой деревне бригадир — ему подобный.

Вот этот пуп должен фронту помогать,

Хлеб и овощи растить, продукты поставлять.

Боевая полевая единица — бабий батальон,

Пахать, сажать, урожай снимать — дел на миллион.

Еще попутно детей рожать, население пополнять —

Все это легло на женские плечи.

Болеть, хныкать и скулить некогда и нече.

Невольно вспоминаются Некрасова слова:

«Есть женщины в русских селеньях…»

Мама с тетей Аней решили садик-ясли организовать,

Заботу о детях на себя взять, бабам помогать.

Мама утром для детей хлеб пекла

И так умело ухватом и печкой орудовала,

Откуда такое взялось?! Я удивлялась и любовалась.

Тетя Аня воспитательницей была,

Еще несколько женщин городских вовлекла.

И завертелась, закружилась уже жизнь деревенская.

Я должна была дрова пилить двуручной пилой одна,

Колоть и в избу носить, ночью темно, не видно ничего.

В школу десять километров туда и сюда сбегать,

Оценки хорошие иметь, наш город-герой не срамить.

Все каникулы в колхозе работала:

Укосы мерила, полевым работам учет вела, лен таскала.

С Шуркой на тракторе в ночную — глубину пахоты замеряла.