Бетси и Жозефина как будто становились все более ненасытными в поисках слушателей. Как будто хотели рассказать всему свету. И ночь за ночью, пока их истории становились все более возмутительными, манера повествования как будто становилась мягче и благороднее, но в то же время громче и пронзительнее. Что вполне может быть проявлением типичного стиля леди с Юга: очевидное несоответствие между содержанием и манерой изложения. В некоторых случаях от их подачи, по словам Алекса Мерсера, у него — как правило, стоявшего на периферии их круга, — выступал холодный пот или по меньшей мере мурашки на шее. (Не могу не сопереживать Алексу как в этом, так и во многих других случаях. Думаю, я бы отреагировал точно так же, потому что во многом мы удивительно похожи. В детстве и молодости у нас словно был один и тот же темперамент; наши интересы касались искусства, а устремления — всего интеллектуального. Мы равно страдали от порою грубоватого поведения окружающих. Но Алекс, разумеется, в конце концов решил остаться дома и стать степенным университетским профессором в Мемфисском университете, тогда как я не мог не отправиться в Манхэттен, чтобы там воплотить в жизнь свою мечту стать «книжником» — это словечко я перенял у Алекса. Теперь главная разница между нами: Алекс продолжает считать себя представителем того же вида и воспитания, что и мои сестры с отцом, я же, напротив, себя таковым не считаю.) Так или иначе, казалось, будто нет ничего, что мои сестры не знали о новых ночных похождениях отца, и нет ничего унизительного или порочащего, что они хотели бы скрыть от больших собраний. И все же должен сказать, что все это время, насколько было видно со стороны, они во всем оставались терпимы к новым увлечениям мистера Джорджа. Они как будто восхищались каждым его новым шагом. И эта их реакция на все выходки оказалась для Алекса Мерсера по-настоящему завораживающей!

Более того, то, что они якобы знали (и о чем даже сами рассказывали мне в письмах), не раз подтверждал Алексу его юный сын Говард. Говарду на тот момент еще не исполнилось и двадцати двух, но его нельзя было обрисовать как cовсем уж ненадежного человека. Остальные четверо или пятеро детей Алекса и Фрэнсис — уклончивые и ненадежные молодые люди. Не понимаю, как у таких достойных, педантичных и пунктуальных людей, как Фрэнсис и Алекс Мерсеры, мог народиться целый дом беспутной молодежи. (Эпитет здесь не мой, а самих родителей.) Но молодого Говарда нельзя назвать ненадежным парнем. Впрочем, он все же отличался вкусом к распущенной жизни и зачастую посещал те же мелкие хонки-тонки[15], где можно было наблюдать приключения моего отца. То, что юный Говард Мерсер сообщал Алексу, совпадало с тем, что пересказывали в письмах сестры. Более того, поскольку я получал сообщения от Алекса с Говардом практически одновременно с письмами от сестер и поскольку я не храню писем и не веду подробного дневника — только вот эти очень нерегулярные записи в блокнотах, — я не могу быть во всех случаях уверен, из какого именно источника получил следующую информацию. И тут возникает вопрос, откуда Бетси и Жозефина Карверы (к этому времени дамы пятидесяти лет) знали о новой ночной жизни отца, причем знали в таких подробностях. Но на самом деле вопрос может звучать только в форме: «как же им не знать» — ведь они все еще проживали в месте, которое мы с Алексом иногда называли Старым городом Мемфиса. В Старом городе людям, похоже, становится известно все, даже если они не посещают церковь и не бывают в местных барах и на дискотеках. В этом маленьком околотке Большого Мемфиса любой так или иначе знаком с каждым священником и пастором и с каждым барменом и метрдотелем. Не будет большим преувеличением сказать, что там все знали всех — и обо всем, что творится у всех, особенно по ночам. Это, разумеется, и есть Мемфис наших с Алексом отрочества и молодости. Сегодня этот район остается все тем же маленьким компактным городом, что и тогда. Только теперь он окружен новой обширной метрополией, известной как Большой Мемфис. Иногда может показаться, что два этих города разделяет высокая стена, не позволяя населению смешиваться. По словам Алекса, его коллеги из Мемфисского университета говорят с ним о Старом городе так, будто это священный или королевский внутренний город, к которому они приближаются не иначе как на коленях. Сейчас они — эти коллеги из университета — разумеется, живут, как и Алекс, в менее уютном, но более счастливом мирке современного, сегодняшнего Мемфиса — Мемфиса за стеной, — тогда как Бетси и Жозефина уже давно решили поселиться на одной из старых улочек в районе Сентрал-Гарденс, как он теперь называется, — в самом сердце Старого города.

Дома моих сестер находятся всего в паре кварталов друг от друга на одной и той же улице и практически одинаковы, за исключением того, что внешние стены дома Бетси сложены из кирпича того цвета, который мы раньше называли желтым, как католическая церковь, а у Жозефины — из бордового кирпича проволочной резки. В каждом доме есть парадная лестница и лестница для слуг, зимний сад рядом с гостиной и светлая комната для завтрака рядом со столовой. Дома очень просторные и на удивление похожи на тот, где жила наша семья до того, как отец построил одноэтажный коттедж в пригороде себе с матерью на будущую старость. Крыши у домов сестер терракотового цвета — разумеется, из черепицы. (Я изо всех сил надеюсь, что читатель не представлял себе до сих пор, что Старый город Мемфиса сколько-нибудь похож на Французский квартал в Новом Орлеане или любой другой подобный старинный район Ричмонда, Чарльстона или Саванны.) Перед каждым домом — крытая черепицей веранда (которую каждое субботнее утро обязательно отскабливает и отмывает черный привратник), еще есть застекленная боковая веранда (где-то за зимним садом или комнатой для завтрака) и решетчатая задняя веранда. Другими словами, у каждого дома есть все старомодные черты и положенный комфорт. К тому времени, о котором я рассказываю, Бетси и Жозефина очень уютно жили в своих домах уже много лет, совершенно независимо от престарелых родителей, но с нескончаемым потоком визитеров — от друзей до всевозможных старых знакомых. Можно уверенно говорить, что в городе не было новостей, которые не достигали их ушей.

Ночные заведения, где отца часто видели во время второй фазы его социальной активности, находятся недалеко от района сестер. Эти заведения — или «притоны», как любили их именовать их сестры, — разумеется, далеко не самые злачные места. Там не обретались гангстеры и им подобные. Скорее, это было ближе к районным барам, которые, пожалуй, можно назвать и дискотеками; по крайней мере, в них отводилось место под танцы. А если внутри имелось электрическое освещение, оно всегда приглушалось. К тому же эти заведения располагались в сравнительно безопасном квартале Старого города. В их существовании или работе не было ничего незаконного. Но декор и общая атмосфера явно должны были напоминать о скверных старых деньках мемфисских спикизи[16], чтобы сравнительно мирная клиентура могла хотя бы ненадолго вообразить, как входит в опасный ночной мир, которого в той части города вообще-то ни в каком виде не существует. Но сами названия этих заведений могут рассказать о них больше, чем любое мое описание. Отца — а он в представлении большинства всегда выступал самим воплощением приличий — видели в «Голубой луне», «Желтом попугае» и «Красном фонаре». Однажды осенним вечером он появился в «Голубой луне» в сопровождении одной из тех молоденьких девиц, о которых я говорил (безымянных и безвозрастных во всех историях). Он пришел ближе к полуночи в компании из шести человек, где все были примерно одного возраста с молоденькой девицей, идущей с ним под руку. Трудно представить в таком месте моих солидных сестер — и еще труднее представить там отца. Но, как я понимаю, в ту ночь там присутствовала Бетси. Поскольку я не храню свою старую переписку, то любое письмо, на которое я уже ответил (или отвечать не собираюсь), немедленно отправляется в мусорную корзину. Но я очень хорошо помню мельчайшие детали, в каких Бетси описывала этот вечер в «Голубой луне», и помню, какое особое внимание она уделила тому, в чем все пришли, — и особенно одежде отца. Пожилой джентльмен, по мысли Бетси, был одет уместно: в серый костюм в тонкую полоску с полосатым галстуком и в светло-голубую рубашку с застегнутым воротником. Сестрам всегда было что сказать об уместности и неуместности чужих нарядов. Это может показаться странным в свете того, как они обычно одевались сами. Но отчего-то чувствовалось, что их собственные туалеты не могли и не должны восприниматься всерьез. Скорее, они представляли собой критику того, как одеваются окружающие. По крайней мере, так оценивал это я. Что-то вроде злой шутки для них самих и наблюдателя — если наблюдатель правильно их понимал. Но как бы критически сестры ни относились к большинству мемфисцев, обе всегда восхищались светскими манерами отца и отдавали должное его обаянию, неотразимому для женщин. Я достаточно часто слышал, как они говорили: как бы он ни заблуждался в мыслях о себе и о мире, он знал, что ему идет. Не раз я слышал, что его никогда не подводило чутье на безупречный костюм для любого случая. Для Бетси и Джо это был важный комплимент. И должен подтвердить: этот человек — мой отец, мистер Джордж Карвер, — действительно заботился об одежде больше, чем любой другой мужчина мас­кулинного характера и темперамента — из тех, с кем я вообще когда-либо был знаком в Мемфисе, Манхэттене или в любом другом месте.