Мне всегда было стыдно из-за их упоминаний о ночных «свиданиях», хоть я и видел в воображении совсем не тех мужчин, о ком они говорили на самом деле. Даже после смерти матери редкий мой визит домой проходил без того, чтобы одна из сестер не призналась в интрижке, которую только что завершила, или интрижке, о которой подумывала в ближайшем будущем. Было неприятно представлять их с этими женственными мужчинами средних лет, но еще неприятнее — думать, что они пользовались платным эскортом. Так или иначе, их интрижка всегда либо как раз кончалась, либо только-только начиналась. О них никогда не говорили как об актуальных. А у меня, разумеется, никогда не было иллюзий относительно реального положения вещей, отчего почему-то становилось еще более неловко. И когда сестры вынуждали меня выслушивать свои признания, мы смотрели друг другу в глаза и весело смеялись — словно между нами существует идеальное понимание.

Я всегда знал, что их романы — чистая фантазия, но не знаю, знали ли они о том, что я знаю. Более того, мне было известно — и почти с твердой уверенностью, как я уже говорил, — что во время романов своей молодости обе сестры остались девственницами. Их романы были самого старомодного типа, когда консумация могла состояться только на брачном ложе. Из-за этой уверенности — или почти твердой уверенности — все разговоры о безвкусных и несуществующих интрижках дам среднего возраста становились еще более смехотворными и мучительными. В некоторых случаях, когда им уже было за пятьдесят, то Бетси, то Джо представляли меня своему знакомому мужчине и задавали один и тот же вопрос: как мне кажется, хороший ли из него выйдет супруг? И всегда в сопровождении одного и того же бессмысленного предупреждения: «Разумеется, не рассказывай о нем отцу!» И тут же на моих глазах отцу рассказывали о том же самом ухажере.

После их первых посланий о вечере в «Голубой луне» последовала целая череда писем. Там сообщалось, что отца видели не только в их «ночных клубах» (хотя в первых письмах они не признавались прямо, что присутствовали лично; так далеко они зашли уже позже), но и на нескольких балах Карнавала хлопка, в кантри-клубе или университетском клубе — разумеется, в изыс­канном наряде, в белом пиджаке и темных брюках. На этих балах его видели не только за «попытками потанцевать», но и наблюдали за «знакомствами» с достойными разведенными женщинами, которые всегда присутствуют на подобных мероприятиях. Сестры далее сообщили, что на этих собраниях он практически не обращал внимания на своих знакомых пожилых дам — подруг покойной матери — или даже на красивых юных дебютанток, чего уже требовала простая вежливость.

Разумеется, письма сестер не были одинаковыми слово в слово. В репортажах всегда оставалось достаточно разнообразия, чтобы не дать мне заснуть за вторым письмом, а то и вовсе его проигнорировать. Казалось, каждой сестре доставалась своя доля информации. В одном из писем Бетси перечисляла ночные заведения (прилагая точные адреса) и уточняла, на каких балах Карнавала хлопка пожилого джентльмена видели за «попытками танцевать». Сестры, похоже, обожали эту фразу. Несомненно, потому, что обе гордились собственными танцевальными умениями. Даже сейчас, когда я замечал, как их фигуры — а особенно ноги — тяжелели с каждым моим визитом, они иногда все еще тешили себя парой па, а подчас и танго, если могли убедить оркестр его сыграть. Видите ли, это я тоже узнал из их собственных разглагольствований, когда приезжал домой и они решали со мной пооткровенничать. Зачастую, когда они откровенничали, мне приходилось отворачиваться или возиться с сигаретой, чтобы скрыть румянец или, возможно, грустную улыбку при мысли о том зрелище, какое они представляют на танцплощадке кантри-клуба или одного из районных ночных заведений.

Вообще-то именно последние письма от Бетси и Джо не дали мне уснуть в ночь перед тем, как в понедельник я отправился утренним рейсом в Мемфис. Их недавние письма в основном касались похожих вечеров, проходивших в барах вроде «Голубой луны». И в этих недавних письмах, которые прибывали неделя за неделей, сохранялся тот же тон сдержанности и насмешки, а также всегда ощущение умолчания и сговора — пусть и только в том, что для меня никогда не раскрывалось присутствие самих сестер в тех же местах, где показывался отец со своими компаниями. Или, по крайней мере, не раскрывалось до последних писем. Очевидно, главной целью сестер было — несмотря на все умолчания — держать меня в курсе любых новостей. В то время они мудро решили не мешать старику в его благоглупостях.

Более того, казалось, будто он вовсе не старик, а молодой человек в семье — сын или племянник, которых у нас на самом деле не было и которому позволялись юношеские выходки, чтобы он учился на горьком опыте. И можно было подумать, будто все это позволительно потому, что взрослые тетушки уже познали мир и понимали, что молодой человек в конце концов остепенится и найдет достойную девушку, которую мы все примем в семью. Их письма неизменно переполнялись колоритными подробностями — иногда юмористическими, иногда глубокими, по большей части касающимися отца, — того, что он всегда выглядел элегантно и прилично. Сестры находили чудесным и даже отрадным, что он по-прежнему одевался с той же скрупулезной внимательностью к себе, какую выказывал всегда. И меня весьма радовало, что при этом они не упоминали ни нашу покойную мать, ни то, что это всегда было ее обязанностью и особой гордостью — до какой-то степени заведовать гардеробом отца и помогать ему одеваться с идеальным чувством стиля, которым он славился.

Думаю, здесь можно объяснить, что элегантность отца к тому моменту стала строго мемфисской элегантностью, а его мода — мемфисской модой. Уверен, что этот момент сестры так и не уловили. (К этому времени они уже слишком долго прожили в Мемфисе.) Думаю, они не понимали, что в Манхэттене или даже Нэшвилле, Ноксвилле или Чаттануге люди на улицах стали бы оборачиваться на отца, таращиться и комментировать необычный фасон пиджака или ширину полей шляпы. Тем не менее в Мемфисе он для человека своего положения и поколения был воплощением элегантности и моды. Любой понимающий прохожий в Мемфисе — особенно на Фронт-стрит или Мэдисон-авеню — на глаз бы определил, кто его чернокожий портной или какое место отец занимает в мемфисской жизни.

Но в этих последних письмах от Бетси и Жозефины были и другие детали о его внешности. После моего решения сесть на утренний самолет до Мемфиса, всю долгую ночь перед вылетом, в мысли продолжали набиваться различные подробности из их рассказов. Как-то ночью отец пришел в «Желтый попугай» со своей обычной «молоденькой девицей» под руку — и с тростью на другой руке. Эту трость с изогнутой ручкой он брал только когда у него был очередной припадок невропатии. Он остановился на пороге и повернулся сперва в одну сторону, потом в другую — словно выискивая во всем широком и тусклом зале столик. Его дочь Жозефина, которая присутствовала в заведении в эту ночь, весело наблюдала, как он замер. Она отлично знала, какое у него плохое зрение — даже с толстыми линзами в роговой оправе. Выглядел он энергичным и бодрым, писала она мне, и возвышался над всеми мужчинами поблизости. Казалось, он полностью владеет ситуацией. И все же Жозефина знала, что, не считая столиков рядом, у дверей, отец не мог отличить, какие заняты, а какие — нет. Но Джо поняла, что он делает то, за чем она часто его заставала — за чем мы все часто его заставали — в ситуациях, которыми он не владел полностью. А именно, он попросту блефовал. Он не уступал даже в маленьких битвах. Просто стоял и ждал, когда ситуация повернется в его пользу. Ждал не терпеливо, не смиренно, а с убежденной решительностью. Наконец его спутница на этот вечер направилась в сторону пустого столика. И тогда мистер Джордж отступил и пропустил вперед несколько других пар, с которыми пришел. Последовал за ними на расстоянии, но вдруг резко замер посреди зала, упершись тростью в пол, и некоторое время оставался на месте с закрытыми глазами, всем весом навалившись на трость. Жозефине казалось, что это продлилось пять минут, хотя, полагаю, на самом деле не так уж долго. И хотя дочь знала, что он переживал очередной ужасный приступ невротической боли в левой ноге, все, что она могла поделать, сидя за столом на своем «свидании», — это отвернуться от тяжелого зрелища. Другая моя сестра, чье письмо с пересказом событий в описании Жозефины последовало очень скоро, конечно же, упомянула, что Жозефина переживала за отца, но отлично знала, что он будет унижен и возмущен, если прийти ему на помощь.