невозможного и одновременно неизбежного – здесь, сейчас, только для нас.

– Я нарочно позвал тебя на вокзал, – наконец сказал он. – Чтобы показать тебе свою жизнь. Моя жизнь сейчас вот такая. Очень красивая. Очень пустая. Без «завтра». Вообще без «когда». Очень счастливая. Фантастическая. Так не бывает. Но так уже есть.

– Я понимаю, – кивнула Наира. – У меня, наверное, тоже примерно такая. Но я об этом не знала, пока ты не объяснил… Смотри! Смотри же! Что это? Ты такое здесь когда-нибудь видел? Разве бывают такие поезда?

Поезд, приближавшийся к перрону, и правда выглядел удивительно. Белый, словно вылепленный из снега, сверкающий в свете фонарей паровоз, больше похожий на елочную игрушку, чем на настоящий локомотив – такие же белоснежные вагоны, заметно короче и выше обычных, с непривычно большими окнами, за которыми была темнота. Зато паровозный дым – зеленый, лиловый и розовый, как северное сияние на фотографиях, живьем-то ни Труп, ни Наира его не видели никогда. И его было слишком много для одного паровоза. Огромное разноцветное облако окутало весь вокзал.

Труп, конечно, схватился за камеру. Щелкал как попало, не разбираясь, не пытаясь построить нормальный кадр. В таких обстоятельствах не до шедевров, лишь бы осталось хоть какое-то свидетельство, документ. Хотя по предыдущему опыту он уже знал, что особой надежды на это нет.

Удивительный белый поезд пролетел мимо вокзала, не останавливаясь, даже не притормозив. Только когда последний вагон растворился в мутной от снега тьме, Труп осознал, что Наира ухватилась за него обеими руками, прижалась всем телом. То есть, если называть вещи своими именами, она его обняла! Это было чудо покруче, чем белый поезд. Будь его воля, он бы вечно так и сидел.

Но Наира, конечно, его отпустила. Спросила:

– Что это было вообще?

– Галлюцинация, – вздохнул Труп. И уточнил: – Моя.

Наира недоверчиво нахмурилась:

– Если твоя, почему я ее тоже видела? А, может быть, ты перепутал слова?

– Не перепутал. Смотри.

Он показал ей камеру. На экране просмотра последние девять снимков выглядели как темнота с тусклыми кляксами снега и яркими – света. Обычная зимняя темнота.

– Я видел белый поезд три раза, – сказал Труп. – Сейчас четыре… четвертый. Первый раз я не фотографировал. Так удивился, что не подумал про фото. Забыл. Но потом всегда фотографировал. Никогда не получалось. Как сейчас. Поэтому я говорю: «галлюцинация».

– Ничего себе! – восхищенно вздохнула Наира. – Ну и дела.

– Странное, – согласился Труп. – Но хорошее. Мне нравится белый поезд. И дым.

– Хорошее, – подтвердила Наира. – Я испугалась. Немножко… Вру, не немножко. Очень перепугалась. Но одновременно такое счастье! Такое острое счастье от этого поезда, что страх не считается. Счастье сильней.

Труп запутался в ее объяснениях, что там чего сильней, но по лицу Наиры понял, что все-таки счастье. И кивнул:

– Я тоже. Счастье. Сильное, да.

Вильнюс, февраль 2021 года, никогда

Артур, он же Пятрас (смерть – не причина забывать свое прежнее имя, особенно если почти сразу воскрес), сегодня ночует дома, в крошечной съемной студии возле вокзала; когда-то тут были трущобы, а теперь приятный и тихий, но пока, слава богу, не ставший модным и дорогим район.

В последнее время Артур редко спит дома, остается то у Даны, то в «Крепости», у него там есть раскладное кресло-кровать. Все-таки бар – его бывшая мастерская, в прошлой жизни, когда Пятрас был только Пятрасом, он очень любил там спать.

Но сегодня Артуру обязательно надо быть дома. Не потому, что у него там назначена встреча или появились дела. Просто надо, и все. Артур всегда знает, что ему надо делать вот конкретно сейчас. Ну или не знает, а чувствует. Какая разница. Главное – этому чувству-знанию доверять. А он доверяет. Артур (как и Пятрас) вообще человек доверчивый. И это его сильная сторона.

* * *

Дома у Артура даже как-то слишком уютно для холостяцкой квартиры; сложно сказать, почему. Здесь обычные светло-серые стены, темно-серые шторы, старая икеевская мебель – диван и забитые книгами стеллажи. Деревянные подоконники, скрипучие половицы, вместо люстры светильники в каждом углу. А на стенах невидимые картины. То есть картины, которые Пятрас помнит так ясно, что почти по-настоящему видит; с точки зрения стороннего наблюдателя, в доме нет никаких картин. Но именно они создают особую атмосферу, как и тихая музыка, которую невозможно услышать, как и шум реки за окном, за которым нет никакой реки.

* * *

У Артура три памяти. Слишком много для нормального человека, люди обычно с одной не справляются. Но Артуру три – в самый раз.

Первая память – Артура, мальчишки, который до пятнадцати лет просидел лицом в стену, а когда его беспокоили, страшно выл и рычал. И вдруг неожиданно выздоровел, хотя от него давным-давно отказались врачи. На самом деле, «выздоровел» – неудачное определение, просто некого стало лечить. Мальчишка сбежал оттуда, где родился по какой-то нелепой ошибке, и не хотел задерживаться ни на миг. Ему там (здесь) было невыносимо все, включая свет, запахи, звуки, мысли людей, их ощущения и общий раздерганный ритм. Особенно ритм, который сводил с ума, даже когда люди оставляли его в покое. Человеческий мир постоянно звенит и пульсирует – резко, грубо, фальшиво, не так, как надо, совершенно не так! От этого ритма невозможно избавиться, разве что умереть, но здешняя смерть мальчишке Артуру тоже не нравилась. Вместо нормального перехода в другое состояние сознания и материи – мучительная, можно сказать, святотатственная пародия на смерть. Умирать здешней смертью – все равно что проламывать слабым, мягким, страдающим телом стену там, где привык спокойно проходить через дверь.

Ладно, неважно. Факт, что мальчишка Артур нашел выход, поменялся местами с первым же встречным бесплотным духом, зачем-то стремившимся продолжить человеческое бытие. Избежав таким образом и невыносимой жизни, и пугающей смерти, он усвистал так далеко, что, будучи Пятрасом, даже вообразить невозможно, что это за дали и как там устроена разумная жизнь. Артур ушел, а его память осталась у Пятраса, и это скорей хорошо. Через нее, как через искривленное цветное стекло, интересно бывает посмотреть на знакомый, привычный, несовершенный, но красивый и совсем не мучительный (с точки зрения Пятраса) мир.

* * *

Вторая память – собственно Пятраса. Того, который когда-то родился в Вильнюсе у литовки и беларуса, в бедной даже по советским меркам семье, поступил в институт, стал инженером, десять лет тосковал без дела в НИИ, потом внезапно все бросил, пошел учиться на философский, встретил там Дану и навек ее полюбил. С Даной тогда не сложилось (совсем молодая была девчонка, ей слово «замуж» казалось синонимом слова «смерть»), с философией тоже не очень