делать: ты будешь жить здесь со мной.

— Постоянно играть за кусок хлеба так же тяжело, как и постоянно работать за него, — покачал головой Джим. — Но, по-моему, лучше все-таки работать!

— А теперь мы пойдем в мезонин, — торжественно объявил Реджинальд; он не знал, что ответить Джиму, и хотел поскорее закончить неприятный разговор. — Ну, пошли! Только ты, Лиззи, закрой глаза, не то опять будешь на все засматриваться по дороге.

Дети пошли через картинную галерею. Реджинальд шел задом наперед, следя, чтобы его друзья не останавливались, но Джим все-таки остановился перед изображением молодой матери с младенцем на руках. Он по привычке поднял руку, чтобы снять свою неизменную фуражку, совсем забыв, что уже отдал ее слуге, когда вошел в дом.

— Это Богородица и Христос, — пояснил Реджинальд, недовольный остановкой, — мы посмотрим эту картину в другой раз, Джим!

Проходя по галерее, Джим и Лиззи продолжали с благоговением засматриваться на прекрасные картины и чудесные статуи, казавшиеся им живыми. У самого выхода на пьедестале лежал высеченный из мрамора спящий ребенок. Увидев эту статую, Джим остановился, его грудь тяжело приподнялась. Он пропустил Реджинальда вперед и нежно поцеловал мраморные губки малыша.

— Какая красота! — заметила девочка, когда они стали подниматься по спиральной лестнице вверх.

— А там наверху есть башня. Выгляни-ка из этих узких окон, и ты увидишь верхушки деревьев и синее небо. Ну вот, мы наконец и на месте! — сообщил Реджинальд, одним толчком отворяя дверь в мезонин. — Лиззи, садись вот здесь!

И мальчик не без хвастовства принялся опорожнять сундуки и ящики с игрушками.

— Это мой певучий волчок, — начал он, показывая игрушку, — он поет так жалобно, что мама каждый раз плакала, когда я его пускал. А это мой павлин: видите, какой у него превосходный хвост? Но я сломал подставку, и теперь он никуда не годится! — заметил мальчик, небрежно бросая в сторону дорогую игрушку. — А вот бедный Жако, моя обезьяна. Он околел, когда мы ездили на морской берег, и мама велела потом набить его опилками и вставить ему стеклянные глаза, чтобы я думал, будто он живой. Но когда я увидел, что он больше не прыгает, не тараторит и не смешит меня, мне не захотелось больше и смотреть на него!

С этими словами мальчик ногой отбросил в сторону чучело обезьяны, как ненужную вещь, уже отслужившую свои дни.

— А, тебе нравится лошадь-качалка? — спросил он, заметив, что Джим залюбовался красивой игрушкой. — Эта лошадка почти такая же большая, как мой пони Дик. Но я уже вырос, чтобы играть с такими игрушками. Скоро у меня будет настоящий арабский пони, хотя мама говорит, что это не совсем безопасно для меня и что Вилли Сондерс сломал себе руку, когда катался верхом на своем пони. Лиззи, ты опять взялась за книгу! Ты совсем такая же, как все другие девочки! Когда моя двоюродная сестра Эстель приходит сюда, она всегда садится со своей куклой читать книжки и не хочет ни фехтовать, ни играть. Я терпеть не могу девочек!.. Ох, Лиззи, прости меня, я опять забыл… — он бросился к девочке, увлекшейся чтением. — Я не так хотел выразиться, прости меня, Лиззи! — повторил Реджинальд.

— Я даже не слышала, что вы сказали, — добродушно ответила девочка, поднимая голову.

— О, я произнес нехорошие слова! Но я люблю тебя, Лиззи, ты совсем не такая, как Эстель… Но она тоже хорошая, — прибавил мальчик, приученный хорошо отзываться о своих родных. — Хочешь, Джим, я подарю тебе эту лошадку? Нет, возьми лучше моего Дика, а я скажу маме, чтобы она купила мне арабского пони.

— Мне не надо никаких пони, — отозвался Джим, поглаживая шелковистую гриву игрушки, — но Джейми, наверное, полюбил бы вот эту лошадку…

— Да, да, наверное! Но ведь он не может больше играть с ней…

Глубокое горе Джима, стоявшего в стороне с опущенной на грудь головой, заставило Реджинальда прекратить свою беспечную болтовню.

— О, Джим! Что мне сделать, чтобы ты полюбил меня так же, как любил Джейми? — воскликнул он, глубоко тронутый. — Пусть эта лошадка будет его! Положи ящичек Джейми на седло и знай, что никто никогда не дотронется до вещей твоего друга!

— Если ты будешь любить Джейми, я полюблю и тебя! — прошептал Джим, глотая слезы.

— Ты увидишь, как я буду любить его! — горячо воскликнул Реджинальд, в полной уверенности, что Джим сдержит свое слово.

Глава XX

Про свежий воздух и серьезный разговор

Когда Джима проводили в комнату, предназначенную ему для ночлега, он вспомнил, что видел в мезонине небольшую кровать.

— Я лучше лягу спать там, наверху, — сказал он, указывая пальцем вверх.

— Ты хочешь спать в мезонине? — высокомерно спросил Реджинальд. — Но ведь та кровать поставлена для прислуги!

— Ну и что? — пожал плечами Джим. — Мне она вполне сгодится, хоть я и не прислуга!

— Я хотел сказать, что она недостаточно хороша для тебя, — поправился Реджинальд.

— Но мне там больше нравится. К тому же я привык спать на свежем воздухе: там я могу открыть окно и смотреть на звезды! — настаивал Джим.

— Оставь его, Реджинальд, пусть он делает как хочет, — заметила миссис Лоренц и приказала слуге: — Тиммон, проводите Джима.

Получив от своей хозяйки приказание проводить гостя в мезонин, спесивый слуга угадал в презренном чистильщике сапог нового любимца дома и потому почтительно отвел его наверх и с низким поклоном пожелал спокойной ночи.

Но Джим долго не мог заснуть. Лежа в постели, он мысленно перебирал события последних дней и заново переживал их с новой силой.

Наконец он встал и отворил окно. «Может быть, я усну, если здесь будет побольше свежего воздуха», — подумал мальчик. Но он был слишком возбужден, чтобы задремать.

Взгляд Джима бесцельно блуждал по освещенным луной предметам, принимавшим иногда самые фантастические формы: глаза лошади горели как огненные шары, чучело обезьяны скалило зубы, а хвост павлина сверкал подобно сотне огромных чудовищных глаз. Мальчику казалось, что за ним следят со всех сторон.

«Здесь точно в зверинце! Все эти ящики, наверное, тоже набиты разными зверями, как в Ноевом ковчеге», — думал он, поворачиваясь лицом к стене и закрывая глаза. Но заснуть ему так и не удалось: посреди царившей кругом тишины внезапно раздалась резкая песня сверчка, окончательно разогнавшая сон.

Тем временем Реджинальд тоже беспокойно метался на своей постели. Слабый свет ночной лампы тускло освещал комнату и, казалось, наполнял ее удушливым смрадом. В комнате матери было тихо, а из-за портьер доносилось ровное, глубокое дыхание гувернантки.

Откинув одеяло, маленький миллионер спустил босые ноги на