Мне давным-давно был объявлен приговор — полный паралич нижних конечностей. Это то, что я знаю, а почему и как со мной это произошло — тайна, бдительно охраняемая братией миссии. Сколько себя помню, я не чувствовал ног. Почти не чувствовал — иногда какой-то дискомфорт, боль, покалывание достигали моего мозга, но в целом ноги являлись балластом.

Во снах я ходил, бегал, прыгал, как все обычные дети, но только во сне. Наяву я даже не представлял себе, как можно поднять ногу. Я видел ее, но по ощущениям ее не было. Мои ощущения заканчивались на уровне паха.

Наверно, живи я с обычными детьми, посещай обычную школу, я оказался бы намного несчастнее. Когда не знаешь, что ты потерял, потеря ощущается не так остро. Я много читал — у монастыря прекрасная библиотека, а потом и Интернет появился, — но все то, что касалось движения, оставляло меня до поры до времени равнодушным. Я с головой окунулся в учебу, которая давалась мне легко благодаря одной моей особенности — я с фотографической точностью запоминаю однажды увиденное и прочитанное и мне не составляет труда вспомнить все это даже через десять лет. Один из монахов обучил меня математике, а физику и химию я освоил сам. Равно как и программирование, насколько позволяли допотопные монастырские компьютеры и очень урезанная сетка. Мы даже в Интернет выходили по какому-то радиоканалу, что в наше время дикость с учетом дешевизны оптоволокна и обилия спутниковых каналов передачи данных.

В один из пасмурных майских дней все изменилось — потому что я увидел сон. В то время мне исполнилось четырнадцать. За все эти годы женщин вживую я видел несколько раз, да и в Интернете нечасто — у нас все-таки очень ограниченный доступ к Сети, у сервера, если это чудовище из двадцатых годов можно так назвать, выставлен белый список адресов, по которым можно заходить. Но если то, как выглядит женщина, я себе еще представлял, то ее запах или то, какая она на ощупь, — совершенно нет.

В тот день в миссию приезжал какой-то каноник чуть ли не из Рима — с частным визитом, цели которого я не знаю. Каноника я хорошо запомнил, потому что он мало походил на братию монастыря. Высокий, мускулистый, черный, как вакса, он был без одного глаза и прикрывал глазницу черной кожаной повязкой. Если бы не этот недостаток, он казался бы идеалом мужской красоты. Хотя я в этом не разбираюсь, конечно.

Я был во внутреннем дворике — брат Симон вывез меня на коляске подышать свежим воздухом. Он ушел куда-то, а я спрятался под колоннаду — время от времени начинал капать неприятный дождь. Мимо проходил отец-настоятель со своим гостем. Аббат благодарил каноника за щедрые пожертвования, тот скромно отнекивался — дескать, за это следует благодарить Господа, Его Пресвятую Мать и их наместника на Земле. Он-де лишь смиренный служащий и выполняет высшую волю.

Увидев меня, каноник остановился так внезапно, что отец-настоятель не сразу понял, что произошло, и сделал пару шагов, прежде чем тоже встать.

— Этот юноша — один из ваших послушников-пациентов? — спросил каноник.

Аббат ответил утвердительно.

Каноник вздохнул:

— Вдвойне отрадно видеть, что те скромные средства, кои мы вам передали, пойдут на помощь таким несчастным. Посмотрите на этот благородный лик! Видя его, сразу вспоминаешь, что человек создан по образу и подобию…

— Амен, — откликнулся аббат, глядя на меня так, словно видел впервые.

Каноник подошел ближе.

— Дитя мое, — сказал он. — Мне жаль видеть тебя столь немощным. Я хотел бы сесть в эту коляску вместо тебя, лишь бы ты мог пересечь своими ногами хотя бы этот дворик!

— Вы ее развалите, — буркнул я невпопад; иногда я такое ляпну, не подумав, за что потом стыдно. — Коляску, в смысле.

Сказал — и перепугался: а что, если каноник рассердится? Я по глазам… по глазу этого человека видел, что его сочувствие не наигранное. Не совсем наигранное. Он действительно мне сочувствовал — но кроме того, был чем-то удивлен и заинтересован, и это что-то касалось меня. А я ему нагрубил…

— Как хорошо, что ты не теряешь присутствия духа, — вместо того чтобы рассердиться, улыбнулся мужчина. — Сам Господь любил пошутить. Достаточно вспомнить случай со святым Павлом на пути в Дамаск… — Он вздохнул: — Дитя мое, когда Христос велел Лазарю восстать, Он говорил, зная, что несчастный восстанет. И я верю, что ты сможешь подняться со своего одра, взять его и отнести в келью. Не сегодня и не завтра, а тогда, когда сам в это поверишь.

— Это потому, что вы не читали моей медицинской карточки, — ответил я. — Там черным по белому написано — атрофия нервных окончаний нижних конечностей. Братия учит меня со смирением относиться к этому — не могу я ходить, но Бог дал мне другие таланты, а мои желания…

— Не стоит недооценивать свои желания, — сказал каноник. — Если в них нет греховного, то, возможно, Бог так дает тебе понять, что ты можешь чего-то добиться? Если бы нищий слепец не бежал за Христом, то никогда не прозрел бы. Если бы женщина не прошла сквозь толпу, чтобы ухватить края ризы Христа, — она бы умерла от своей болезни. Но самое худшее — тогда не случилось бы чуда…

— А вы верите в чудеса? — спросил я, уставившись ему точно в переносицу. Когда смотришь на переносицу, собеседник думает, что ты заглядываешь ему прямо в глаза.

— Увы, — сказал он, улыбаясь. — Я не могу верить в чудеса. Вера предполагает незнание, а я знаю. Я видел Плоть и Кровь в Ланчиано, я был в Лурде и сам касался плащаницы.

— Монсеньор, — сказал аббат с благоговением, — я не знал. Позвольте мне в свою очередь прикоснуться к краю вашей мантии, чтобы хоть немного святости, которую…

— Я не апостол Петр, чтобы исцелять тенью, — ответил темнокожий каноник. — Я всего лишь скромный служащий Конгрегации и чаще подвергаю чудеса сомнению, чем их удостоверяю. Но тех, что я видел, хватило с лихвой.

— А сколько всего вы видели? — спросил я опять невпопад.

— Триста шестьдесят четыре, — сказал он, и я подумал, что у него странный акцент, тягучий, словно он наслаждался каждым произнесенным словом. — На одно меньше, чем дней в году. — Внезапно он подмигнул мне: — И я очень надеюсь, что когда-нибудь засвидетельствую триста шестьдесят пятое. Например, мальчика, исцелившегося от атрофии нервных окончаний.

Он наклонился ниже и сказал:

— Inpossibilia sunt apud homines possibilia sunt apud Deum. Не так страшно потерять глаз, как надежду, помни это.

И еще раз подмигнул, а потом благословил меня.

* * *

В ту ночь мне приснился сон, который многое изменил в моей жизни и которому суждено было стать для меня вещим. Я часто вижу яркие и красивые сны, ведь сон — это убежище для тех, чья жизнь окрашена в мрачные тона. Когда ты заперт в унылом каменном мешке для умерщвления и без того не особо живой плоти, а большой мир видишь только сквозь узкие окна-бойницы и столь же узкий канал Интернета с небольшим числом дозволенных переходов, сон — единственное место, куда можно убежать. Но в тот день я не хотел прятаться. Визит каноника меня странно взволновал. Этот человек казался мне посланником из какого-то другого мира, куда более приветливого, чем тот, в котором прозябал я сам.