Дверь открывается. Мама подозрительно оглядывает сумки у меня в руках.

— Вот, купила тебе сыра на рынке.

— На рынке?

Иду по коридору, бросаю ей в ванную пачку косметических салфеток, а потом направляюсь в кухню, где выкладываю в холодильник упаковки пекорино и таледжо.

— Джун только на рынок и ходит. И носит оттуда такое, будто сидит без гроша.

Мать стоит у двери в прихожей, разговаривая с моей спиной. Забыла, что ей понравились эти сыры в последний раз, когда вместе обедали, и я пообещала купить их на рынке у Алекси.

— Ох, не думаю, что люди берут продукты на рынке из соображений экономии, — говорю я. — Скорее, дело в ценности новизны. Там можно купить то, чего в других местах не найдешь.

— Если ты хочешь сказать, что таледжо не продается в «Уайтроузе», значит считаешь меня выжившей из ума! — срывается на меня мать. — Я еще не полная дура. Компьютер слегка тормозит, но это вовсе не значит, что я не в состоянии сама купить себе сыр! Человек из «Окадо» точно знает, что мне по вкусу, к тому же этот сыр пастеризованный. С «Уайтроузом» не пропадешь!

— Ладно, я все равно положила покупки в холодильник, а ты уж решай. Если хочешь, давай закажу тебе что-нибудь прямо сейчас.

Сажусь за ее компьютер и стараюсь не обращать внимания на едкие комментарии. Родительница готовит мне кофе. Обстоятельства вынуждают именно меня присматривать за мамой. Альтернативы нет. Остальным ее потомкам не удается так угождать старушке. В тяжелые мгновения, когда ее резкие, уничтожающие комментарии бьют по самым больным местам, я напоминаю себе, что это лишь небольшая епитимья за возможность жить в Доме у реки, без которого я не могу.

— Я тут копалась в чемодане. Решила: ты все продаешь, значит стоит собрать манатки, — говорит мама.

Закусываю губу и слежу за ее взглядом. Она подагрическим пальцем указывает на старый кожаный чемодан, что стоял в этой комнате с момента ее переезда. Тогда матушка оставила почти весь свой архив и фотоальбомы в Доме у реки. Там достаточно подходящих уголков, гараж, в котором мы никогда не паркуемся, и чердак с низким потолком, годный разве что для хранения коробок со старьем. Но мать все же взяла с собой сюда старый чемодан, набитый хламом. Ее было не переубедить.

— Не хочу, чтобы все, кому не лень, копались в моих личных вещах, — ответила она, когда я предложила оставить кейс в гараже.

— Никто туда не заберется, — пыталась я убедить родительницу. — Ты же знаешь, Грег для безопасности укрепил двери.

— Мне надо разобрать содержимое. Будет чем заняться теперь, когда я лишена собственного дома, за которым надо ухаживать.

Время от времени я думаю о чемоданах, которые мама оставила на чердаке, и прихожу в отчаяние, представляя, что в один прекрасный день их все придется разобрать.

— Те коробки, что лежат на чердаке, — мама словно прочла мои мысли, — когда будешь освобождать дом, можешь привезти мне.

Она так подталкивает меня к переезду, но я не поддаюсь на провокацию. Чемодан, на который старушка показывает пальцем, стоит открытый вплотную к пуфу, куда она обычно кладет ноги, когда сидит в гостиной.

Подхожу к маме. Из окна на нас обеих льется солнечный свет. Дождь перестал. Глоток приготовленного в перколяторе кофе умиротворяет. На улице по-прежнему холодно, но солнце освещает гостиную. Мама устраивается, ставит на колени специальный подносик — странное приспособление с пришитой внизу подушкой, чтобы не качалось, — и пьет кофе. Чего у матери не отнять, так это умения готовить хороший кофе.

— Можешь забрать почти все. Мне это больше не нужно.

Опускаю взгляд на открытый чемодан. Внутри — симпатичная ткань, собранная в рюш на кармане, да матерчатые петли, пришитые наискось, чтоб крышка не падала назад, когда открывается.

— Сам-то чемодан я оставлю. Это же «Ревелэйшн». Сейчас такие уже не делают. Нынешние все на колесиках. Как будто у всех руки-ноги отнялись. Видимо, люди именно поэтому становятся ниже и жирней. Согласна? Всему виной эта ужасная эпидемия.

— Какая такая ужасная эпидемия?

— Ожирение. Никого не минует. И все из-за этих колесиков — тянут за собой то, что раньше носили в руках. Да эти пульты дистанционного управления — щелкают сидя, вместо того чтобы встать, подойти и переключить.

Улыбаюсь. Мама в ответ смеется — и пару мгновений мы единодушно веселы.

Ставлю свой кофе на маленький столик сбоку и наклоняюсь покопаться в чемодане. Ткани, ленты, шитье. Грибок для штопки! Удивительно… Беру его в руки. Где это мне недавно в голову приходила мысль о грибке? Будто толчок: вспоминаю дырку в носке Джеза — и это наполняет неодолимой жаждой вернуться к нему. А ведь еще надо пережить утро… Мука…

— Если нужны пуговицы — забирай. Я уже не могу шить… пальцы не слушаются.

Мама указывает подбородком на квадратную коробку из-под печенья в углу чемодана. Я подцепляю крышку и запускаю руку в прохладную кучку пластмассы и перламутра. Одна особенная пуговка-маргаритка привлекает взгляд, и я вдруг вижу себя ранним весенним утром вместе с Жасмин. Спрятанное во мне глубоко-глубоко воспоминание так не хочется разрушать… Закрываю крышку.

Поздно. Мама заметила.

— А… Помню-помню эту пуговку. Маргаритка. Открой-ка. Дай ее мне! Почему это я ее узнала?.. Девочка! Точно! Красивая девочка с «цветочным» именем. Мне всегда нравились такие имена, но твой отец настоял на Соне. Школьная подружка? Да! Мы сидели рядом в воскресной школе.

Нет, мама, не сидели вы рядом. Это воспоминания смешались. Ты привела Жасмин в Дом у реки. В первый раз пустила туда чужого ребенка. Это был какой-то хитрый план. И уверена, ты об этом помнишь.

— Тогда она уехала сразу после занятий в страшной спешке… Кто-то ее расстроил. Кто же?

Я, мама. Я ее расстроила. Она собиралась украсть у меня Себа. Мне было больно, как никогда. Невыносимо. С ревностью не совладаешь. Если выплескиваешь ее — тебя осуждают, если носишь в себе — она сжирает изнутри. Это мука. Жасмин была моей мукой.

Мама тяжело встает из кресла и идет к окну. Какое-то время возится со шторами, чтобы закрыться от солнца, — оно бьет ей в глаза. Я встаю помочь, но старушка отмахивается:

— Сама управлюсь, спасибо. Это полезно для талии.

У матери хорошее настроение, поэтому я, подыгрывая, выдаю примирительный смешок и усаживаюсь на место.

Она говорит, стоя ко мне спиной. Насколько искренно ее смущение, не понять.

— Пуговки, пуговки… В переулке за Домом у реки. Как минимум три… да, три упали с ее хорошенького платья. Вспоминается стишок… — Старушка откидывает назад голову. — «Небрежность платья норовит придать одежде страстный вид»…[12]— декламирует нараспев. — Это Геррик, Соня.