уверена, что именно тогда все и произошло, раздался треск, и погас свет, и друг накрыл ее своим телом, по какой-то необъяснимой милости не дав ей умереть. Раздается тихий стук, она едва слышит, но крепче заворачивается в простыню. В дверях стоит Маргрет, ничего не говорит, только смотрит на нее и осуждает изо всех своих слабых сил.

— Что ты хочешь? Разве не видишь, что я работаю?

— А что мы будем есть? — спрашивает Маргрет ровным голосом.

Мария не знает.

— Сколько времени?

— Уже девять, и Элиас голодный.

— А ты не можешь сварить пасту?

— Ее нет, вчера закончилась.

— Не ной, милая. — Мария дрожа встает, получше затягивает простыню и по возможности не шатаясь идет на кухню, открывает холодильник и смотрит в пустоту. — Есть крекеры. И сардины. Вы сможете поужинать крекерами и сардинами. Полезно и вкусно.

— Мама, так не ужинают, — говорит Маргрет. Элиас стоит у нее за спиной и испуганно смотрит на мать.

Мария опускается на стул и разглядывает детей сквозь алкогольный туман: расплывчатые очертания Маргрет, Элиас с тремя глазами.

— И что я должна делать? — спрашивает она их. — Мой оркестр взорвали. И концертный зал. У меня нет денег и нет еды. Я безработный скрипач в самой последней стране мира, которой уже не нужна музыка.

— Ладно, мама, будем есть крекеры и сардины, — соглашается Маргрет, а затем обращается к брату: — Иди умойся перед ужином.

Когда тот уходит, она поворачивается к Марии, глаза горят: ты, безнадежная алкоголичка. Мария не знает, то ли дочь действительно это произносит, то ли она сама читает ее мысли, но вскакивает со стула и дает дочери пощечину.

— Ты научишься проявлять к матери должное уважение, — шипит она и, пошатываясь, идет в свою комнату.

В холод, свет и опьянение.

ЛЕЙВ

Изо рта ребенка на белоснежное одеяло льется кровь, парализованный страхом отец смотрит на кровавую лужицу.

— Она умирает?

Лейв тянется за простынкой и вытирает новорожденной девочке лицо.

— Вовсе нет, это всего лишь небольшая рвота. Красивый и здоровый малыш, кричит как лев. А у вас, дорогая моя, на сосках ранки. В молоке кровь. Ребенку от этого вреда не будет, но, если собираетесь и впредь кормить грудью, нужно залечить.

Атлетически сложенная акушерка приходит сменить постель и перевязать грудь, мать подчиняется. Заменить грудное вскармливание почти нечем.

Лейв выходит в коридор, идет мимо кабинетов. Это не его отделение, наблюдение новорожденных, но теперь всем нужно действовать сообща. К тому же ему доставляет определенное душевное успокоение смотреть на этих здоровых новорожденных детей, большинство из них выносливые, и лишь немногих приходится выхаживать в кувезах, слабых, недоношенных, рожденных с пороком сердца. Для них сейчас мало что удастся сделать.

Он пришел сюда после того, как не смог оказать помощь, теперь нет возможности отправлять больных в высокотехнологичные больницы за границу, лекарства закончились, последний наркоз израсходовали на его маленьких пациентов.

— Добро пожаловать в девятнадцатый век, — сказал анестезиолог по окончании последней операции. — Отныне в нашем распоряжении только водка и кожаные ремни.

Как выяснилось, он был не совсем прав, у ветеринаров еще оставались какие-то запасы, грубые и примитивные лекарства; использовать их на маленьких детях все равно что экскаватором наводить порядок в шкафу с фарфором.

Врач без пенициллина, без болеутоляющего, без вакцины, какая ему цена? Он благодарит за то, что нашел здесь прибежище, где многие сильны и оптимистичны, хотя обеспокоенные родители с вытянутыми лицами вполголоса разговаривают над кроватками. Он вряд ли вынес бы работу в реанимации или в онкологии, где морфий израсходовали уже много недель назад и по коридорам эхом разносятся мучительные стоны.

Он все еще дежурит в детском отделении, здесь лучшее лекарство — время, и стойкость детей достойна восхищения. Маленькие тела борются с болезнями, опухолями, инородными организмами, он плачет вместе с родителями мальчика, который умирает от простого аппендицита; раньше, когда были лекарства, его бы непременно спасли.

Но многие живы, хотя теряют сознание от боли, когда им собирают сломанные кости; жар и озноб так сильно терзают маленькие тела, что ему кажется невероятным, чтобы они выжили.

Лейв никогда не был верующим человеком, верил только в науку и из вежливости ходил на похороны и конфирмации, но сейчас он начал советовать людям предаться молитве. Он не очень уверен, что его слушают, но многих это успокаивает, всех впавших в отчаяние родственников, которые сидят у кроватей больных, сложив руки и закрыв глаза, и молятся, вероятно, впервые в жизни совершенно серьезно.

И кто знает, вдруг это поможет; он не собирается мнить себя истиной в последней инстанции.

Добро пожаловать в девятнадцатый век. Он ведь был не самым плохим, правда? Век Шуберта и Вагнера, Пастера и Рентгена. Их достижениями люди пользуются до сих пор, вот только с вакцинами дело теперь обстоит совсем плохо.

МАРГРЕТ

Велосипед мчится вперед, и кажется, что скорость можно выжимать безгранично. Она несется вдоль моря, ветер рвет волосы, слезятся глаза, но это так здорово, словно ты лидер «Тур де Франс» в желтой майке. Она уже почти забыла, как трудно ей было взять этот велосипед, Эмбле пришлось ее торопить: давай быстрее, они скоро выйдут из магазина, срезай замок и пулей уезжай. Наверняка стоил миллион, говорит Эмбла, и слишком хорош, чтобы на нем можно было показаться, нужно будет сразу от него избавиться.

Батарейки, мясо, шоколад, она думает о том, что сможет выручить за этот велосипед; пытается подавить угрызения совести: что ты натворила, Маргрет, всегда такая правильная и честная? Чувствует себя комком грязи, маленькой воровкой, она обманула маму и Элиаса, что она скажет им, когда заявится с охапкой продуктов? Как сможет все объяснить?

— Подожди меня! Ты едешь слишком быстро!

Она останавливается и, оглянувшись, смотрит, как Эмбла ползет на своей рухляди, кудрявые рыжие волосы растрепались, худое тело работает как заведенное, дождевик и джинсы в обтяжку, из глаз летят искры гнева.

— Это нечестно, — говорит Эмбла, наконец доехав и толкнув ее. — Тебе и в голову не приходит меня подождать, а ведь я повезу тебя домой. Bitch, — добавляет она смеясь, и Маргрет протягивает ей бутылку с водой, вот, подкрепись, тебе нужно ускориться.

Они снова пускаются в путь, к белым зданиям в стиле традиционного исландского дома с остроконечной крышей, а рядом с ними торговый центр. Земля обетованная. Улицы совсем пустые.

— Жуть, — роняет Эмбла, и она права.

На стоянке полно машин, трейлеров и несколько старых выцветших карнавальных платформ, ожидающих праздника, которого теперь никогда не будет. Стоянка безлюдна, водители оставили машины, израсходовав