Серым утром молодой солдат подбежал к моей машине. Он доложил, что солдаты в ближайшем опорном пункте видели, как русские устанавливали первую противотанковую пушку у железнодорожной насыпи.

Я, конечно, пообещал принять срочные контрмеры. Старая истина: мы должны продемонстрировать свою мощь товарищам из пехоты, чтобы завоевать их доверие. Если это сделать, то мы могли бы говорить с ними по существу и не беспокоиться о том, что будет сделано что-то не так.

Затем мы оба бесстрашно отправились на второй опорный пункт и остановились напротив железнодорожной насыпи. Русскую противотанковую пушку с трудом удалось рассмотреть, потому что она была прекрасно замаскирована. Виднелся только ствол орудия. Поскольку иваны все еще не открывали огонь, они упустили свой шанс. После нескольких выстрелов ствол орудия уперся в небо и выглядел так, будто это зенитка.

Даже несмотря на то, что она находилась прямо перед нами на расстоянии не более, если не менее, 50 метров, ее невозможно было прикончить одним снарядом. Иваны очень умело установили ее в железнодорожной насыпи. Нам пришлось сначала разбить внешнее укрытие. Во время этой незначительной операции я, наконец, мог бросить взгляд на местность при свете дня. Без сомнения, у русских было перед нами преимущество.

За железнодорожной насыпью высилось несколько рядов высоких елей. Русские впоследствии смогли господствовать над всей местностью, используя снайперов, засевших на верхушках. Сквозь ели виднелась открытая равнина, которая простиралась до ряда достаточно высоких деревьев, стоявших в болоте, доходивших до железнодорожного переезда. И русские предусмотрели, чтобы их линия фронта поворачивала назад в этом месте, потому что насыпь снижалась на восток и не обеспечивала достаточного прикрытия.

После нашей небольшой «утренней экскурсии» мы поехали назад в крестьянский дом. В то время мы не могли и предположить, что нам придется продолжать это монотонное несение боевого охранения недели напролет. Едва только мы прибыли на позицию за крестьянским домом, как подъехал автомобиль «фольксваген», двигаясь по дороге от «детского дома». Иванам была прекрасно видна эта дорога, и они сразу же начали «посыпать» нас минами.

К счастью, ни один снаряд не попал в автомобиль. Из него вылез «старина Бирманн», старослужащий унтер-офицер. Он руководил передовым пунктом снабжения и не хотел даже слышать о том, чтобы не доставить нам продовольственные пайки даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Он подъехал прямо к нам, и мы получили свою еду. Я приветствовал его несколькими подходящими для этого словами:

— Ты рискуешь жизнью ради этого комка жвачки! Ты что, ненормальный?!

Бирманн коротко ответил:

— Не забывай, я тоже хочу получить свою горячую пищу и свой кофе. Но у вас тут на фронте ничего нет, так как же мы будем наслаждаться своей пищей!

Это не было просто пустым разговором или праздным бахвальством. Его слова шли от сердца. Когда идет яростный обстрел, всякие праздные разговоры прекращаются. Это было то самоотверженное товарищество и бескорыстная преданность, которые никогда не дадут нам забыть трудные времена на фронте. Оно сплачивает нас даже сегодня. Лишь когда человек показывает истинное лицо, а не униформу или внешнюю личину, по-настоящему его узнаешь. Можно быть уверенным, что эти товарищи не оставят в беде и в мирное время.

Аксиома: не обязательно нужна война для того, чтобы по-настоящему узнать человека. Но опыт товарищества, этой спайки с другими, не думая о собственных интересах, убедил меня в том, что время, проведенное нами в войне, не потеряно даром. Напротив, оно дало всем нам нечто, необходимое в дальнейшем. По своему опыту знаю, что люди, которые без конца ругают время, проведенное в армии, и говорят о «потерянных» годах, как правило, были плохими товарищами и законченными эгоистами.

Конечно, «старина Бирманн» казался стариком нам, зеленым юнцам. Ему было, пожалуй, лет тридцать пять, он имел семью. Он был из социал-демократов и все еще считал себя членом этой партии. Бирманн никогда не пытался скрывать свои взгляды, но это не помешало ему стать унтер-офицером. Он был потрясающим солдатом. Никто из нас никогда не просил товарища показать партийный билет! Никто, кроме старшины, хранившего список личного состава роты, не знал, кто исповедует какую религию.

Кому какое было дело до того, из Саксонии ты или из Пфальца, из Берлина или из Австрии! Имело значение только то, что выполняешь свой долг в отряде и от тебя зависят другие. Для противника все были равны; русские не делали различий. В то же время тех, кто подводил нас на фронте и не умел действовать в команде, вычеркивали из числа друзей. Им приходилось трудновато, если они хотели быть принятыми обратно в коллектив.

Именно с Бирманном я любил беседовать о своих послевоенных планах. Иногда нам приходила в голову мысль, что мы можем войну проиграть, но чаще жизнь после войны представлялась такой приятной: все будут уважать друг друга, так же как мы у себя в роте, невзирая на партийную или религиозную принадлежность и место жительства. Главное, чтобы каждый выполнял свою работу как можно лучше.

Мы тогда по старинке верили, что такие идеи могут быть реализованы при демократии. Но появлялись и сомнения относительно того, могут ли такие идеальные отношения существовать вообще. «Старина Бирманн» любил говорить: «Человек, который находится у кормушки, превращается в свинью. А если он единственный, кто превращается в свинью, тогда все остальные могут быть довольны». Он, пожалуй, в этом попал в самую точку.

Вслед за этим небольшим отступлением вернемся к фронту на Нарве. Иваны продолжали держаться подозрительно тихо. И только когда мы позволили себе разогревать двигатели в течение четверти часа, они начали «поливать» нас. Вероятно, они полагали, что мы собирались двинуться и что-либо предпринять относительно их. Как только мы услышали стрельбу — бам… бам… бам… — мы быстро задраили люки. Еще через несколько секунд мины стали ложиться у нас на виду. Поскольку взрыватели были очень чувствительны, они не позволяли минам глубоко проникать в замерзшую землю, лишь оставляли черные отметины в снегу. Позднее, когда в ход пошли 15-см минометы, нам стало в значительно большей степени не по себе.

Дни проходили в каком-то морозном оцепенении. В уютной мирной жизни людям трудно себе представить, как мы могли привыкнуть к постоянному холоду. Несмотря на холод, мы дважды в день снимали с себя промерзшую одежду, чтобы избавиться от вшей. Как мы были бы благодарны за банку порошка ДДТ! Мы почти не меняли нижнего белья, зная по опыту, что обитатели «заднего моста» лучше чувствовали себя в чистом белье. Поэтому нижнее белье приходилось оставлять таким грязным, что было противно даже вшам. Только тогда их страсть к воспроизводству несколько угасала.

Как воспоминание о далекой мирной жизни у меня оставались три предмета: щеточка для чистки ногтей, которую все мы очень ценили, расческа, которая тоже хорошо нам послужила, и, наконец, старая шпилька, которой я пользовался для чистки ушей. Она тоже переходила из рук в руки, однако я смог сберечь ее в течение всей войны и во время пребывания в лагере для военнопленных.