Великанов я помню,

рожденных до века,

породили меня они в давние годы;

помню девять миров и девять корней

и древо предела,

еще не проросшее», [1]

скороговоркой пропел Бурунькис, перевел дух и сказал: — А после великанов появились боги, а после богов — драконы и чудовища, после них карлики и эльфы, а после эльфов — гномы, а после гномов — кобольды, а после кобольдов — мы, глюмы. Ты не очень-то слушай этого Капунькиса, у него голова дырявая. Он ничего не помнит.

Капунькис бросился к столу, схватил небольшое зеркальце и принялся разглядывать свою голову. Через несколько секунд он отбросил зеркальце и заявил:

— Врешь, гад! Никакая она не дырявая! — Капунькис наклонил голову к Генриху:

— Вот, посмотри сам, видишь хоть одну дырочку? Скажи, видишь? дрожащим от волнения голосом спросил он.

— Нет, не вижу, — честно сказал Генрих и, не в силах больше терпеть, повалился на кровать со смеху.

Глюмы переглянулись и, дружно хлопнувшись на спину, принялись тоже хохотать. Они смеялись долго, пока смеялся Генрих, хотя вряд ли понимали причину его смеха. Было заметно, что малышам очень хочется быть похожими на людей, и они вовсю старались подражать мальчику. Но смеялись они искренне, чем доказывали, что для смеха вовсе не обязательно узнать что-нибудь смешное, главное — состояние духа.

Едва-едва успокоившись, Генрих уселся на кровати, сложив по-турецки ноги.

— Ну, расскажите еще что-нибудь про себя, сказал он, держась руками за разболевшийся живот.

— Мы храбрые! — сказал Бурунькис.

— И еще мы сильные! — добавил Капунькис.

— Ну, в этом я совершенно не сомневаюсь, — улыбнулся Генрих. — Но вместо того, чтоб хвалиться, вы лучше скажите, хорошо ли ладят между собой ведьмы, вы, гномы и другие древнерожденные.

— Хорошо ладим, — важно сказал Бурунькис. — Мы их не трогаем, они нас не трогают. А что касается ведьм, то они не древнерожденные, а обычные люди, которые научились необычным вещам. Когда они летают на метлах, их не каждый увидит, но не потому, что у ведьм невидимость врожденная, а потому, что они используют всякие мази. То же самое и колдуны к нам, древним, они не имеют никакого отношения…

— А я однажды даже пробовал на ведьминой метле кататься! — не к месту радостно сообщил Капунькис.

— И как, понравилось? — спросил Генрих, вспомнив, как смело Альбина вытанцовывала в десяти метрах над землей.

— Нет, не очень.

— Почему же?

— А потому, что на метле ужас как тяжело удержаться…

— Да, да, — перебил брата Бурунькис, — Очень тяжело, я знаю. Особенно если метла быстролетящая…

— Какая-какая? — переспросил Генрих.

— Быстролетящая. Ты разве не знаешь, что метлы бывают разные? — удивился Бурунькис.

— Дай я скажу, дай я, — запротестовал Капунькис, но братец его, не желая уступить роль главного рассказчика, заговорил скороговоркой:

— Та метла, что из дуба — грузонесущая, она какой угодно груз поднимет, особенно если она из дуба мореного. Тогда ее никакой топор не разрубит! Но она летит медленнее черепахи. А та метла, что из ореха — долголетящая, выносливая, но чтоб на ней взлететь, долго скакать приходится, чтобы разгон набрать. А которая из клена, та не выносливая — она не годится для больших расстояний, но зато она — вертикального взлета. А та, что из сосны, много груза не поднимет, но она — быстролетящая. Видел бы ты, как ведьмы на турнирах летают! Быстрее ветра!

Капунькис подскочил к брату, закрыл ему рот ладонью и затараторил:

— Но чтобы усидеть на метле, надо месяц и больше тренироваться! А потом еще надо метлу укротить, заставить слушаться. А как попадет метла норовистая, тогда даже опытная ведьма с ней не сладит. Вот! А-а! — вдруг завопил Капунькис, отпустив братца, и, размахивая рукой, запрыгал по комнате. — Ты мне чуть руку не откусил!

— Теперь будешь знать, как зажимать кому-то рот! — злорадно сказал Бурунькис.

— Ненавижу тебя! — крикнул Капунькис и, внезапно растянувшись на полу, вцепился зубами в ногу Бурунькиса. Теперь настала очередь кричать другому глюму.

В это время часы на башне пробили пять утра. Глюмы разом вскочили с пола, бросились к окну и глянули на башню.

— Нам пора идти, — заявил Бурунькис. — Хотя мы днем и не спим…

— А я люблю поспать допоздна! — возразил Капунькис.

— Это потому, что ты «соня», — ехидно сказал его братец.

— Сам ты «соня», я просто люблю поспать….

— Короче, — решительно оборвал Бурунькис Капунькиса и посмотрел на Генриха. — Нам надо пораньше попасть домой и кое-что посмотреть. Счастливо оставаться!

— Счастливо, — ответил Генрих, расстроенный тем, что забавные малыши оставляют его. — Но завтра, надеюсь, вы придете?

— Понятное дело! Мы ведь решили немного пожить в Большом Мидгарде. Разве мы этого не говорили?

Проснувшись, Генрих с удивлением обнаружил, что комод — цел и невредим, стоит на своем месте, в углу. Это было очень странно и в то же время естественно. Странно потому, что ночные гости, Бурунькис и Капунькис, опрокинули его… а естественно потому, что все происшедшее ночью не могло быть ничем, кроме веселого сна. Глюмов в природе не существует и не может существовать, как не могут домовые мести улицы, а призраки расхаживать по улицам и приветствовать друг друга. Так думал Генрих, собираясь в школу, но уже при выходе из дома, он был повергнут в самый настоящий шок. Лишь только он взялся за ручку парадной двери, как дверь вдруг распахнулась, и на пороге показался старенький, сморщенный глюм с полиэтиленовым пакетиком, в котором лежало несколько бананов и яблоко. Пропуская человека, этот глюм отскочил в сторону и выжидательно замер. Генрих тоже замер, но по другой причине он понял, что Бурунькис и Капунькис, а также все остальное не было плодом воображения.

— Прошу вас, господин Плюнькис, проходите, — придя в себя, вежливо сказал Генрих и подвинулся немного в сторону.

— Благодарствую, — ответил глюм, сделал шаг и внезапно остолбенел, недоверчиво глядя на мальчика. Челюсть у старичка отвисла, и Генрих заметил, что, несмотря на преклонный возраст, у глюма Плюнькиса полный рот зубов.

Генрих осторожно обошел растерявшегося глюма и вышел на улицу. Здесь мальчика ждало новое потрясение — он не узнал своего города! Дома и улицы, разумеется, никуда не исчезли, но — подумать только! — на тротуарах, лавочках, возле домов было видимо-невидимо сказочных существ. Точнее, существ древнерожденных. Были на улицах и люди, но для Генриха они вдруг стали какими-то неприметными на фоне домовых, хайдекиндов и прочих. Домовые днем, как и ночью, занимались поддержанием в городе порядка. Кто-то поднял газету и бросил в ящик для мусора, кто-то, приставив к стене старого дома лестничку, очищал щели в штукатурке от проросшей травы, кто-то гонял голубей. Люди ничего этого не замечали, едва не наступали на невидимых работников, мешали им, но домовые терпеливо ждали, когда люди отойдут или пройдут, и продолжали свой добросовестный труд.