Молчание затягивается. Когда она наконец восстанавливает печать и подает голос, то говорит так, словно на языке у нее коросты:

— Ты опять уезжаешь на служение…

Что я могу ответить ей, кроме как сказать правду?

— Меня отправляют пожить в доме у виконта Дюваля.

Она вскидывает голову, жгучее разочарование сменяется не менее жгучим интересом.

— Дюваль? Это, часом, не тот, что вломился к матушке поутру?..

Я киваю. Я пока еще не слышу голосов со двора, и это дает мне время кратенько пересказать Аннит и события прошлого вечера, и все происшедшее в кабинете аббатисы. Когда я завершаю рассказ, она с отвращением швыряет на стол искусно запечатанное письмо.

— На твоем месте следовало быть мне, — с тихим бешенством произносит она.

Я соглашаюсь:

— Я знаю. Я просто думаю, что матушка для тебя нечто совершенно особенное приберегает.

— Нет. Это все оттого, что я оплошала на уроке с покойником.

В свое время мы оттачивали усвоенные навыки убийства на мертвых телах, и тогда Аннит в самом деле не справилась. У нас с Сибеллой было за плечами довольно жестокое прошлое, в котором мы черпали силы, а у Аннит такого прошлого не было.

— Не оплошала, а легонько споткнулась, — говорю я. — И потом, в конце концов ты все же сделала это. Сестра Арнетта говорила, что ты прошла испытание. Значит, дело в другом! Может, просто в том, что ты немножко помладше?

Она мотает головой:

— Я всего на год моложе тебя или Сибеллы. А ту как раз в моем возрасте впервые допустили к служению! — Девушка сердито смотрит на меня, отвергая все слова утешения, которые я готова произнести. — Им хоть известно, сколько раз ты сбегала с уроков?

— Но я должна была помогать сестре Серафине в мастерской ядов.

Она шмыгает носом:

— Я танцую и кокетничаю гораздо лучше тебя. А когда мы сходимся в единоборстве, я бью тебя семь раз из десяти!

Эти слова пробуждают все мои тайные страхи. Нынешнее служение — отнюдь не тот случай, когда наносишь быстрый удар и исчезаешь никем не замеченная. Мне предстоит достаточно долго вводить в заблуждение уйму людей, привыкших разоблачать любое притворство.

— Уверена, матушка знает об этом, — говорю я, надеясь, что так оно в самом деле и обстоит.

У Аннит маска оскорбленного превосходства рассыпается в прах.

— Если дело не в покойнике, тогда вообще все бессмысленно, — шепчет девушка, и я ощущаю ее отчаяние, точно свое собственное горе.

— А ты не пробовала переговорить с аббатисой?

Сама я на такой поступок никогда бы не отважилась, но Аннит куда ближе к пресвятой матушке, чем я.

Она фыркает:

— Чтобы она очередной раз усомнилась в моей вере и преданности Мортейну? Вот уж спасибо.

Тем временем со двора доносится мужской голос. Это напоминает мне, в чем состоят мои сегодняшние обязанности.

— Мне пора, — говорю я. — Негоже нам расставаться, сердясь друг на дружку!

Она делает шаг и крепко обнимает меня:

— Что ты, на тебя-то я ни в коем случае не сержусь.

Я глажу ее по спине, гадая, когда еще нам доведется снова увидеться.

— А вдруг ты скоро окажешься рядом со мной при дворе?

Она заверяет:

— Буду день и ночь об этом молиться.

Мне на глаза попадается листок, который Аннит запечатывала.

— От Сибеллы по-прежнему нет известий?

— Никаких. — И ее лицо вдруг озаряется: — Быть может, ты что-нибудь услышишь о ней при дворе!

Я обещаю:

— Если доведется — сразу дам знать!

Мы вновь обнимаемся, и я мчусь вниз.

Держа в руках узелок с немногочисленными пожитками, я тороплюсь к берегу, где меня ждет Дюваль. Его коричневый плащ вьется на свежем ветру и хлещет по сапогам. Наше совместное предприятие нравится ему ничуть не больше, чем мне. Ну что же — сам виноват!

Когда влезаю в лодку, он поддерживает меня под локоток. Тут священная решимость, которая должна была послужить мне броней, испаряется в мгновение ока. Я отстраняюсь так резко, что мы оба едва не валимся в воду.

— Не глупи! — рычит он.

Но я уже в лодке. Счастливо избавившись от его ненавистного прикосновения, чувствую себя победителем в этой маленькой схватке.

Усаживаюсь на одну из банок и смотрю на солнечные блики, играющие в синих волнах. Интересно, он плавать умеет? Что с ним будет, если я наберусь отваги это проверить?

— Все это, милочка, совершается не по моей воле, — говорит он. — Так что можешь оставить дурной нрав для своей настоятельницы!

— Уж прямо так и не по вашей, — парирую я. — Не приди вам в голову осуждать деяния монастыря, я бы тут сейчас не сидела!

Это далеко не вся правда, ведь как раз перед тем, как Дюваль ворвался в кабинет, матушка замышляла устроить нам с ним новую встречу. Вот только знать об этом ему вовсе не обязательно.

Некоторое время он молчит, и я слышу лишь говор волн да плеск весел. Он гребет, и я волей-неволей разглядываю его — мужчину, в руках которого временно пребывает моя судьба. У него глаза цвета пасмурного зимнего неба. На подбородке жесткая щетина, которая еще больше подчеркивает твердые очертания рта. Неизвестно почему в голове моей звучит слово «любовница», и я содрогаюсь. Дурные предчувствия снедают меня… Я вынуждена напомнить себе, что он, конечно, не Гвилло. Он совершенно другой. По сути — прямая противоположность мерзкому свиноводу.

Дюваль первым нарушает молчание, и я записываю себе еще одну крошечную победу.

— Мартел говорил что-нибудь перед смертью? Ну там, может быть, исповедовался?

— Исповедовался? — Я подпускаю в голос нотку презрения. — Мой господин, мы не исповедницы, а прислужницы Смерти.

Он передергивает плечами, то ли раздраженно, то ли в смущении.

— Я на ваши таинства не посягаю. Как бы то ни было, не произнес ли Мартел каких-нибудь слов, когда заглянул тебе в глаза и увидел в них свою судьбу?

Последние слова Мартела были посвящены его похотливым намерениям, так что из меня их пришлось бы тащить раскаленными щипцами. И я отвечаю:

— Ничего важного или хотя бы любопытного он не сказал.

— А ты точно уверена? Может, тебе что-то показалось безделицей, но будет вполне осмысленно для меня. Что именно он сказал?

Проклятье! До чего же этот парень настойчив! Или просто боится, не назвал ли изменник его имени? Если так, я и не подумаю его утешать, произнеся «да» или «нет».

— Он лишь сказал, что собирался кое с кем встретиться… А вот вы, ваша милость, каким образом так кстати там оказались? — спрашиваю самым ласковым тоном.