Гости, отсмеявшись над чудиком из Берлина, давно танцевали, а Бертин муж, бывший штангист, кстати, по-прежнему скрупулезно бил соплеменника. Знаток жизни и антиквариата в полулежачем состоянии изловчился и прокусил штангисту икру. Мастер спорта международного класса заорал так, что оркестр в панике смолк. Гости и родственники, быстро сообразив, что по традиции за свадьбу платит отец невесты, а из-за ядовитых кацмановских укусов штангиста могут увезти в больницу и счет придется делить на всех, тут же связали тысячника и вызвали полицию.

И вот, выйдя из местного кошерного СИЗО, Толик прямиком поехал со мной в аэропорт, попутно поинтересовавшись, не забрал ли я назад Клевера, хотя бы без подрамника.

В еврейском салоне бизнес-класса было, как и положено в Израиле, довольно шумно, за исключением левого угла, где блонда в красных ногтях так всосалась в какого-то южанина (на радость остальным гостям), что даже у искоса наблюдающего за ними старого хасида по очереди шевелились пейсы. Влюбленные тискали друг друга до того момента, пока одного из них не позвали на посадку в Милан. Девушка осталась одна и томно закрыла один глаз, поправив кожаную синюю юбку. Стало скучно, но тут нас (включая набор из синей юбки и красных ногтей) позвали на посадку.

После взлета «одесское животное», которое еще в салоне, глядя на любовь других, как следует «накатило», при взлете добавило недостающее и, как следствие, на воздушной яме начало интенсивно икать. Будучи человеком малопьющим, я сделал вид, что сплю и к «кретинеску» (одесское родовое прозвище всех членов и членш семьи Кацманов) отношения не имею. Мы летели из Израиля «бритишами» в Лондон на неделю русских антикварных аукционных торгов. Я знал, что хочу купить, Толик (как всегда) думал, кому бы что продать.

В процессе Толиковой икоты около нас остановила свои жалкие формы оформленная в корпоративные цвета стюардесса с тележкой, напитками и легкими закусками.

– Would you like to drink something? Wine? Spirits?

Полиглот Толик сносно говорил на двух языках: русском и украинском, знал еще немного идиш (что в Берлине кое-как сходило за немецкий), перешел с традиционной икоты на духовно-раскатистую отрыжку и бодро ответил:

– Гив мне айне кляйне бутерброд мит колбаса салями… Унд русский водка, чурка английская.

Я откинул кресло и искусственно захрапел на весь салон, вурдалакски почмокивая…

– I beg your pardon?

Разочарованный примитивизмом альбионской дочери, Толик между тем интенсивно настаивал на своем:

– Гив мне пофрессен [ «пожрать» – новый идиш] айне кляйне бутерброд мит колбаса салями, «козабелая»!

– Sorry. I am not with you, sir… – продолжала сопротивляться «белая коза» с многовековой колониальной выдержкой и улыбкой.

И тут от Толи вышла потрясающая по глубине фраза, которая заставила меня подняться вместе с креслом, потеряв при этом как естественный, так и искусственный сон начисто.

Обдавая ушатом презрения воздушную идиотку, Толя, глядя своими карими одесскими в ее голубые английские, скривив при этом уничтожающий рот, довольно внятно сказал:

– И вообще. Ду ю спик инглиш, тупидзе?

Это был гениальный, потрясающий по точности и емкости философский вопрос в салоне бизнес-класса «Бритиш-Фигитиш Airways», когда-либо заданный стюардессе. Мне даже захотелось в порыве гордости обнять друга-идиота.

Но тут произошло непредвиденное.

Приятная и, очевидно, или недотисканная, или недоцелованная блондинка, сидевшая через ряд, обратилась к нам на хорошем немецком и сказала:

– Я могу вам помочь? Я училась в швейцарской школе под Цюрихом.

– Шо несет эта мурзилка? – поинтересовался у меня пьяненький Толик.

Я перевел. Мы разговорились.

Мурзилка оказалась молодой англичанкой Джейн, которая перед свадьбой летала попрощаться с бывшим или почти бывшим итальянским бойфрендом в Израиль. Прощание, которое, как я понимаю, с большой натяжкой можно было назвать «девичником», должно было происходить довольно бурно, так как Джейн постоянно зевала, закрывала глаза и нежно улыбалась.

Кацман решил представиться мурзилке. С этой целью Толик расстегнул рубашку, очевидно, входя в роль Тарзана. В типаж киногероя «кретинеску» подходил с трудом, скорее смахивая на со слегка зачем-то побритой грудью обезьяну Читу из этого же фильма.

– Наигросишше Европиен Антик Диллер их бин, – услышали пассажиры. – Фаберже – целый цимер у меня на Хаус ин Берлин. Аллес натюрлих, отвечаю! Дас штымпт.

– Как интересно… – сказала блондинетка. – А мы с женихом как раз решили распродать весь антиквариат, который нам достанется от свадебного приданого. Это у нас в замке. Хотите посмотреть?

– Будем брать шлосс. Я позвоню пацанам, – подытожил Толик, подмигнув старому товарищу. – А мы что, опять на свадьбе? А подарок? Говорил тебе: забери Клевера!

В животе заверещало. До сегодняшнего дня моя жизнь обходилась без взятия шлосса. Равно как и без Клевера.

Джейн сказала, что от аэропорта ближе ехать до замка, чем из Лондона, и мы можем поехать прямо сразу. Толик цокал языком и потирал руки.

В аэропорту невесту без фаты, но с понятными только нам с «кретинеску» синяками под глазами встречал местный парубок. По жалкой копии итальянских страстей четырехчасовой давности мы поняли, что холодный английский отморозок – это жених. Несмотря на понятную усталость, невеста была явно поживее…

– Все женщины – актрисы, включая огромный профсоюз иллюзионисток. Ты согласен? – глядя на происходящее, сказал я.

Тысячи часов работы адвоката и собственная бурная личная жизнь дали мне некие основания для таких комментариев.

– Профурсетки! – неожиданно вытащил на свет из времен НЭПа профессию своей покойной бабушки Кацман.

Я возражать не стал.

А еще через четыре часа я действительно оказался в замке и входил в небольшую комнату, пахнущую пожилыми мышами вперемешку с гвоздичным дезодорантом.

Через полчаса ко мне заглянул Толик и удрученно сообщил:

– Рыцарь на первом этаже – фуфло. Гобелен хороший, но очень здоровый и слегка рваный. Наверняка с местными клопами и молью. Надо поинтересоваться живописью и серебром. Ты со мной?

– Нет, – твердо ответил я. – Предпочитаю быть на суде адвокатом или, на худой конец, свидетелем. Иди один.

Вечером в гостиной Джейн показывала нам коллекцию рухляди, и надежды на взятие шлосса таяли тысячелетней национальной тоской в глазах одесского спекулянта. Брать было нечего. Я уговорил товарища сразу рожу не корчить, а потихоньку сдриснуть завтра из шлосса на волю. И при этом сделать это по-английски. А как можно еще сдриснуть, если ты в двухстах милях от Лондона?

Однако у Джейн на нас были особые виды. Прежде всего, она сообщила, что церемония будет послезавтра утром, завтра приезжает папа из Ирландии и мама из Италии (видно, дочка пошла в маму), и она нас никуда не отпустит. Толик перевел «No way, gentlemen!» на одесский, как «об легально сдриснуть не может быть и речи», и мы начали разрабатывать план «Б», который, в конце концов, так и не разработали.