Он двинулся к двери, но Ломели встал у него на пути.

– Один последний вопрос, если позволите. Просто для того, чтобы успокоить мою душу. Не могли бы вы сказать мне, что обсуждали с его святейшеством в ту последнюю встречу?

Трамбле изображал гнев с такой же легкостью, как благочестие и улыбки.

– Нет, декан, не могу. И если честно, я шокирован тем, что вы просите рассказать о приватном разговоре – очень драгоценном для меня приватном разговоре, с учетом того, что это была моя последняя беседа с его святейшеством.

Ломели приложил руку к сердцу и чуть склонил голову в извиняющемся жесте:

– Я вас понимаю. Прошу меня простить.

Канадец, конечно, лгал. Они оба это знали. Ломели отошел в сторону, Трамбле открыл дверь. Они молча двинулись по коридору, а на лестнице пошли в разных направлениях: канадец вниз, в холл, продолжить разговор, декан – устало вверх на еще один пролет, в свою комнату и к своим сомнениям.

В ту ночь он лежал в кровати в темноте, с четками Пресвятой Богородицы на шее и скрестив руки на груди. Такую позу он впервые освоил мальчишкой, чтобы побороть телесные искушения. Цель состояла в том, чтобы сохранить ее до утра. Теперь, почти шестьдесят лет спустя, когда такие искушения перестали представлять для него опасность, он по привычке продолжал спать в этой позе – как статуя в гробнице.

Безбрачие не стерилизовало и не разочаровало его в противоположность бытующему на сей счет светскому мнению относительно священников, напротив, сделало его сильным, состоявшимся. Он представлял себя воином в рыцарской касте: одиноким неприкосновенным героем, выше обыкновенных людей. «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником»[35]. Он не был наивным человеком. Знал, что такое желать и быть желанным как для мужчины, так и для женщины. И все же никогда не поддался физическому влечению. Одиночество стало его гордыней. И только когда ему поставили диагноз «рак простаты», начал размышлять о том, что пропустил в жизни. Потому что кем он стал сегодня? Уже больше не рыцарь в сияющих латах, а бессильный старик, ничуть не более героический, чем какой-нибудь обитатель дома престарелых. Иногда он спрашивал себя, какой во всем этом был смысл. Душевные боли по ночам проистекали теперь не от похоти, а от сожаления.

Он слышал, как в соседней комнате храпит африканский кардинал. Тонкая перегородка, казалось, вибрировала с каждым его хриплым вздохом. Он не сомневался: за стеной Адейеми. Никто другой не мог производить такие громкие звуки, пусть даже и во сне. Ломели попытался считать храпы в надежде, что повторы убаюкают его и он уснет. Досчитав до пяти сотен, сдался.

Жаль, что он не мог приоткрыть ставни, чтобы подышать свежим воздухом. Его одолевала клаустрофобия. Большой колокол собора Святого Петра отзвонил полночь. В закупоренной комнате темные ранние часы тянулись долго и монотонно.

Он включил прикроватную лампу и прочел несколько страниц из «Размышлений перед мессой» Гвардини[36].

«Если бы кто-то спросил меня, с чего начинается литургическая жизнь, я бы ответил: с обучения спокойствию… Тому внимательному спокойствию, во время которого может укорениться слово Господа. Его следует достичь до начала службы, по возможности в тишине на пути в церковь. А еще лучше в короткий период сосредоточенности предшествующим вечером».

Но как достичь такого спокойствия? Ответа на этот вопрос Гвардини не предлагал, и по мере приближения утра шум в голове Ломели становился пронзительнее, чем обычно. «Других спасал, а Себя Самого не может спасти»[37], – насмешки Священного Писания и стариков у подножия креста. Парадокс в самом сердце Евангелия. Священник, служащий мессу и в то же время не умеющий достичь согласия с самим собой.

Он представил себе огромный колодец неблагозвучной темноты, наполненный громогласными язвительными замечаниями, доносящимися с небес. Божественное откровение сомнения.

В какой-то момент в отчаянии он швырнул «Размышления» в стену. Книга отскочила со стуком. Храп прекратился на минуту, потом возобновился.

В шесть тридцать утра в Каза Санта-Марта зазвонил колокол – пронзительный семинарский колокол. Ломели открыл глаза. Он лежал на боку, свернувшись. Чувствовал слабость, кожу с него будто содрали. Он понятия не имел, сколько проспал, понимал только, что, наверное, час или два. Неожиданное воспоминание обо всем том, что он должен сделать в предстоящий день, нахлынуло на него, словно приступ тошноты. Обычно он, просыпаясь, пятнадцать минут предавался размышлениям, потом поднимался и произносил утренние молитвы. Но сегодня, собрав волю и опустив наконец ноги на пол, сразу же отправился в ванную и принял душ – самый горячий, какой мог выдержать. Вода хлестала его по спине и плечам. Он крутился под душем, крича от боли. Потом протер зеркало, посмотрел с отвращением на свою красную и ошпаренную кожу. «Тело мое – глина, доброе имя – туман, и в конце я обращусь в прах».

Он чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы есть с остальными. Остался в своей комнате, прочел еще раз проповедь, попытался помолиться, но в последнюю минуту бросил это и пошел вниз по лестнице.

Холл представлял собой красное море кардинальских сутан, направляющихся в короткий путь к собору Святого Петра. Официальные лица конклава во главе с архиепископом Мандорффом и монсеньором О’Мэлли были допущены в Каза Санта-Марта, так как требовалась их помощь. Отец Дзанетти ждал у подножия лестницы, чтобы помочь Ломели облачиться в мантию. Они прошли в ту же комнату напротив часовни, в которой вчера вечером состоялся разговор с Возняком.

Когда Дзанетти спросил его, как он спал, Ломели ответил:

– Очень хорошо, спасибо.

Он понадеялся, что молодой священник не заметит синяков у него под глазами и дрожи в руках, когда передал ему проповедь на хранение. Ломели сунул голову в отверстие красной казулы[38], которую сменявшиеся деканы Коллегии носили на протяжении последних двадцати лет, вытянул руки, а Дзанетти суетился вокруг него, как портной, распрямляя и поправляя ее. На плечи Ломели тяжело легла мантия. Он безмолвно произнес слова молитвы: «Господи, ты сказал: иго Мое благо, и бремя Мое легко[39], дай мне силы, чтобы я мог нести его так, чтобы заслужить Твою милость. Аминь».