– Скажите, пусть подтверждают и объясняют обстоятельства.

Он увидел Бенитеза – тот стоял у стойки регистрации с двумя другими кардиналами-филиппинцами. На голове у него пилеолус сидел чуть набок, как шапочка у школьника.

– Полагаю, нам придется указать кое-какие биографические детали, – добавил Ломели. – У вас, вероятно, есть доступ к его файлу в Конгрегации по делам епископов?

– Да, ваше высокопреосвященство. – О’Мэлли сделал запись в своих бумагах, закрепленных на клипборде. – Кроме того, пресс-служба хочет опубликовать текст вашей проповеди.

– К сожалению, у меня нет копии.

– Это не имеет значения. Мы всегда можем дать расшифровку записи, – ответил О’Мэлли и сделал еще одну пометку.

Ломели все ждал, что тот как-нибудь прокомментирует его проповедь, и спросил:

– Вы хотите сказать мне что-то еще?

– Кажется, больше у меня ничего нет, ваше высокопреосвященство. Будут у вас какие-то поручения?

– Вообще-то, будет только одно. – Ломели помедлил. – Вопрос деликатный. Вы знаете, кого я имею в виду, говоря «монсеньор Моралес»? Он работал в приватном офисе его святейшества.

– Лично не знаком, но знаю, что такой существует.

– Вы не могли бы переговорить с ним приватным образом? Это необходимо сделать сегодня – я уверен, он где-то в Риме.

– Сегодня? Это будет затруднительно, ваше высокопреосвященство…

– Понимаю и заранее приношу извинения. Возможно, вы сможете сделать это, пока мы голосуем?

Он понизил голос так, чтобы никто из кардиналов, снимающих свои мантии неподалеку, не услышал его:

– Используйте мой авторитет. Скажите, что как декан я должен знать подробности последней встречи его святейшества и кардинала Трамбле: не случилось ли чего-то такого, что исключало бы возможность для кардинала Трамбле баллотироваться в папы?

Обычно невозмутимый, О’Мэлли уставился на него, открыв рот.

– Извините, что даю вам такое щепетильное поручение, – сказал Ломели. – Я бы, конечно, сделал это сам, но мне официально запрещено контактировать с кем-либо за пределами конклава. Мне не нужно добавлять, что ни одна живая душа не должна знать об этом.

– Конечно.

– Благослови вас Господь.

Он похлопал О’Мэлли по руке и, не в силах дальше сдерживать любопытство, спросил:

– Рэй, вы ничего не сказали о моей проповеди. Откуда такая необычная тактичность? Неужели все было так плохо?

– Отнюдь, ваше высокопреосвященство. Вы прочли замечательную проповедь, хотя я не исключаю, что в Конгрегации доктрины веры кое-кто недоуменно вскинет брови. Но скажите мне: неужели это был экспромт?

– В сущности – да.

Ломели был поражен тем, что его искренность кому-то может казаться игрой.

– Я спрашиваю только потому, что ваша проповедь может иметь значительные последствия.

– Так ведь это наверняка к лучшему.

– Безусловно. Хотя я уже слышал разговоры, что вы пытаетесь подковырнуть нового папу.

– Неужели вы это серьезно? – от души рассмеялся Ломели.

До этого момента ему и не приходило в голову, что его слова можно интерпретировать как попытку манипулировать голосованием в ту или иную сторону. Он произносил те слова, которые вкладывал ему в уста Дух Святой. К сожалению, он не помнил точно фразы, которые произносил. Вот в чем опасность произнесения речи без подготовки, и именно поэтому он никогда не произносил подобных речей прежде.

– Я вам сообщаю только то, что слышал, ваше высокопреосвященство.

– Но это же нелепость! К чему я призывал? К трем вещам: к единению, терпимости, смирению. Неужели коллеги полагают, что нам нужен нетерпимый и самоуверенный папа-схизматик?

О’Мэлли почтительно склонил голову. Два кардинала повернулись в его сторону.

– Извините, Рэй, – махнул рукой Ломели. – Прошу меня простить. Я, пожалуй, пойду на часок в свою комнату. Чувствую себя совершенно вымотанным.

Он в этом соревновании желал только одного: оставаться нейтральным. Нейтралитет лейтмотивом проходил через всю его карьеру. Когда традиционалисты в девяностых годах взяли под свой контроль Конгрегацию доктрины веры, он смирился с этим и продолжил работу в качестве папского нунция в США. Двадцать лет спустя, когда покойный папа решил избавиться от старой гвардии и попросил его освободить должность государственного секретаря, он продолжил преданно служить ему на менее важной должности декана. Servus fidelis[53]: для Церкви только это имело значение. Он и в самом деле подразумевал только то, что говорил утром, ибо своими глазами видел ущерб, который может нанести неколебимая уверенность в вопросах религии.

Но теперь, пройдя по холлу к лифту, он, к своему разочарованию, обнаружил, что, хотя некоторые и приветствовали его дружескими кивками (иногда похлопыванием по плечу, улыбкой), эти некоторые принадлежали исключительно к либеральной фракции. А все кардиналы, которые были перечислены в списке Ломели как традиционалисты, хмурились или отворачивались.

Архиепископ Болонский Делл’Аква, который предыдущим вечером сидел за столом с Беллини, окликнул его так громко, что это было слышно всем присутствующим:

– Хорошо сказано, декан!

Но кардинал Гамбино, архиепископ Перуджи, один из самых ярых сторонников Тедеско, демонстративно погрозил ему пальцем в безмолвном укоре. И в довершение всего, когда дверь лифта открылась, Ломели увидел самого краснолицего Тедеско, который явно в первых рядах направлялся на завтрак в сопровождении архиепископа-эмерита Чикаго Пола Красински. Ломели отошел в сторону, пропуская их.

Тедеско, выйдя, резко сказал:

– Бог ты мой, декан, что за новая интерпретация послания ефесянам, – изобразить святого Павла как апостола сомнения! Я такого прежде не слышал!

Он развернулся, исполненный решимости поспорить с Ломели, и спросил:

– Разве не он писал коринфянам: «И если труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению?»

Ломели нажал кнопку своего этажа со словами:

– Может быть, патриарх, латынь будет для вас удобоваримее?

Двери закрылись, пресекая ответ Тедеско.

Ломели прошел половину пути по коридору до своей комнаты, когда понял, что захлопнул дверь, оставив свой ключ внутри. Какая-то детская жалость к самому себе забурлила в нем. Неужели он все должен держать в голове? Неужели отец Дзанетти не может присматривать за ним чуточку внимательнее? Ему не оставалось ничего иного, как спуститься и признаться в собственной глупости монахине за стойкой. Она исчезла в кабинете и вернулась с сестрой Агнессой из Конгрегации дочерей милосердия святого Викентия де Поля, миниатюрной француженкой лет семидесяти. Лицо у нее было заостренное, точеное, глаза сияли чистейшей голубизной. Один из ее дальних аристократических предков был членом ордена во время Французской революции и пал под гильотиной на площади за то, что отказался принести клятву верности новому режиму. Сестра Агнесса, как говорили, была единственным человеком, которого побаивался покойный папа; может быть, именно по этой причине он часто искал ее общества. «Агнесса, – говорил он, – никогда не будет мне лгать».