ненароком на Новый Год попутал рамсы в ресторане «Анжела», который через десять лет будет называться «Яръ», его, как собаку, пристрелили члены другой ОПГ. Почти сразу рядом с Евой окажется другой гопник, тоже КМС, тоже член ОПГ. Лучший друг первого. За этого Ева выйдет замуж. Имярек у него был неблагозвучный, и она оставила себе свою фамилию. Бездетно прожив с ним десять лет, Ева проводила его в пожизненное заключение. Адвокат сокрушался: были бы дети, можно было бы настаивать на двадцати пяти годах.

Третьего ОПГешника не было. И времена изменились, и с Украины с Евой связались. Она встреч сама не искала, но и никогда не забывала про старшего сводного брата. Любила его. В одной семье им жить не приходилось, но отец часто устраивал им встречи, обходя запреты своей законной супруги. Возил их на Северский Донец, где брат учил её плавать, пока бывалый подпольный миллионер блеснил с детства знакомые воды. В одну из таких поездок брат за волосы вытащил Еву из водоворота. Дал ей пару раз по щекам, чтобы пришла в себя и перестала реветь. Потом сговорились, что отцу ни слова не скажут, а то конец поездкам. Довольный батя пришёл к ним часа через полтора с двумя щуками. Обеих отдали Еве. Один только раз отец отправил их вместе в Артек. Потом брат вышел из пионерского возраста, и Ева ещё несколько раз ездила в Артек одна. Потом отца опять посадили.

Спустя много лет, когда вскроют его завещание, Виктору Дмитриевичу, депутату Верховной Рады Украины, замыслившему стать кандидатом в её президенты, станет ясно, что надо активизировать розыски сестры где-то там, на просторах давно потерявшей свою цельность Целины. Конечно, можно было не ставить Еву в известность, кто бы его упрекнул, уж не украинская Фемида точно. Но он питал к сестре по-настоящему тёплые чувства. Со времени детских забав он чувствовал, что в них плещется одна и та же кровь. И вообще, что такое два с половиной миллиона? Это же в шесть раз меньше, чем его доля.

Поцелуй, которым Ева Дмитриевна впилась в губы Карачагова, смутил не только мужчину, доедавшего мороженое, а сердце Фёдора Павловича освободил (конечно, только на время) от застарелых обид.

– Майн либе, Тео! – закричала она на весь зал, оторвавшись от его губ.

И сотрудник аэропорта, наблюдавший за вещами сестры нового украинского президента, и лысеющий мужчина, и многие другие из видевших эту сцену, почувствовали пикантный привкус странного коктейля исключающих друг друга чувств зависти и брезгливости. Не тот возраст.

Фёдор Павлович, тогда ещё не сотрудничавший с американской фармакологией, вечером не нашёл в себе твёрдости. И, надо отдать дань уважения Еве Дмитриевне, ей на это было совершенно плевать. Если Милана не упускала случая при таких осечках, случавшихся всё чаще, побольнее его укусить за живое, то Ева просто ныряла в воспоминания и если кусала, то только свои губы. А после сорока пяти кусать свои губы дело безобидное и многим привычное.

Фёдор Павлович наслаждался разразившейся между его женщинами конкуренцией. Он считал, что ему плевать на обеих, но неожиданно для себя болезненно пережил последнюю сплетню о том, что Милана тайно встречается не только с ним, но и не то с директором рынка, не то с его сыном. «Я давно замечал, что у неё, – хотел он сказать Рыжову, характеризуя Милану, – коленки трясутся от одного взгляда на таких «одиозных» мужиков». Хотел, но промолчал. Поразмыслив после сплетни и понимая, что день за днём поджидать Милану смысла больше нет, Фёдор Павлович решил остаться в объятиях Евы и стал жить с ней открыто. «Кого ждать – задавался он вопросом, – эту неутолимую, похотливую, грязную нимфу, эту неупиваемую чашу, жену когда-то лучшего друга?» Решил жить с Евой, но всё-таки недоумевал, не видя абсолютно никакой реакции со стороны Миланы.

– Ты, наверное, думаешь, что это я её соблазнил? – спросил Карачагов блогера, доцеживающего последние густые капли Порто. Фёдор Павлович взял в дорогу только три бутылки. За сутки до белокаменной надо было остановиться, чтобы не расстраивать анализами американцев. Он же обещал им не злоупотреблять. Но как осилить дальнюю дорогу без портвейна?

Рыжову скорее было неинтересно и даже неприятно слушать этот отрезок откровений попутчика, но хипстер так увлёкся, что Гене ничего не оставалось, как изображать в лице и во взгляде любопытство.

– Я всего лишь позволил себе однажды безобидную шуточку, о которой потом старался не вспоминать; стеснялся. Я тогда ещё чувствовал себя достаточно сносно, можно даже сказать молодцом по сравнению с тем, что от меня осталось сегодня. Естественно, иногда и гормоны пели строевые песни, командуя моим поведением. И вот проснусь, бывало, ночью, вспомню о лошадиной дозе радионуклидов, которую хапнул мой организм, и выть хочется.

Первое время после спасения просто радовался каждому новому дню, как чуду. О своём нерастраченном капитале, в смысле потенциале, даже не вспоминал. Был уверен, что не зря раскулачила меня болезнь, разказачила. И просто искал, чем пустоту заполнить. Купил гитару, купил телескоп. Йогой занимался, другими духовными практиками. С Акацием стал старого попа посещать, было дело, в дальний монастырь с ним ездил за правдой. Да только однажды увидели бесы, что упускают меня из своих цепких лап.

Рыжов смотрел на Фёдора Павловича во все глаза и тихо, незаметно, скрытно, как жена от мужа посылает СМС любовнику, попробовал включить диктофон.

– И вот по их милости так во мне одним прекрасным утром заколоссилась, от слова «колосс», моя потенция, что я чуть зрение не потерял, так на глаза давила.

Давно Гена так не хохотал. Он даже ноутбук уронил. Он даже давно пустой стакан спихнул на пол. Фёдор Павлович махнул рукой. Обиделся.

– Какой актёр в вас умирает! Конгениальное чувство юмора, конгениальное чувство роли! Брависсимо!

Обратив свой взгляд к недостижимому горизонту, Карачагов с грустью ухмылялся. Отчасти он был доволен произведённым эффектом, но не до конца.

– Я эту роль выстрадал.

Когда Рыжов успокоился и убедился, что ноутбук вовсе не пострадал от падения на пол, Фёдор Павлович рассказал ему, как таким же летним днём в большом злакоградском универмаге позади столпившихся у прилавка покупателей увидел Милану. Она тоже хотела бросить взгляд на новый товар и для этого вставала на цыпочки. Её облегало лёгкое платье. На спине сквозь платье проступали врезавшиеся в аппетитное тело бретельки и застёжка бюстгалтера, сомкнутая с последним рядом петелек. Карачагов удивлялся, как ей удаётся удерживать равновесие. Она тогда была блондинкой, и солнечные лучи, путавшиеся в её кудрях, как бы говорили: «Она