Преццолини, что чувствует себя чужаком среди товарищей по фракции. С Анжеликой чужим он себя не чувствует: еще в первые месяцы 1913 года Муссолини поддерживает с ней тесные личные отношения, которые помогают ему наладить первые контакты в Милане. Сострадательная Балабанова объясняет это лишь внутренней слабостью, происходящей из комплекса неполноценности, усиленного его встречей с интеллектуальными кругами Милана. Она не понимает, что ее протеже – беспринципный человек, который пользуется ею и ее чувствами.

Он рассказывал мне о своей жизни, а я никогда не рассказывала ему о своей, даже в самых общих чертах… это происходило из его огромного эгоизма, он никогда не задавал вопросов, не замечал, если что-то случалось с окружающими его людьми. Он говорил только о себе, когда мы оставались наедине; говорил без обиняков, показывал свои слабости, свои страхи, он завидовал моей силе воли, моей дисциплине и всему остальному, что делало меня нормальным человеком. Все слабости и странности его существа я приписывала его ужасной нищете, распущенности, его болезни, о которой он говорил, часто почти хвастаясь[133].

Однако эти излияния не такие уж односторонние, как она старалась представить впоследствии, чтобы дистанцироваться от Муссолини. Ее никак нельзя назвать женщиной, закованной в революционную броню. Анжелика тоже рассказывает о себе, о своей жизни, о детстве. На самом деле Муссолини знает историю ее семьи, знает о ее отношениях с матерью, ему известно, что она получает чек из Чернигова в обмен на отказ от наследства. К тому же они проводят все дни напролет в газете, вместе затемно возвращаются домой, на улицу Кастель-Морроне. Она могла бы уходить и раньше и не ждать четырех часов утра, когда закроется типография. Но она ждет его и вместе они проверяют первый экземпляр Avanti! пахнущий типографской краской.

Муссолини просит ее не оставлять его, он боится возвращаться один: «Я боюсь деревьев, собак, неба, даже собственной тени!» Так, гуляя по миланским улицам, Анжелика выслушивает ночные излияния Муссолини, его амбициозные намерения написать что-то более «ужасное», чем рассказы Эдгара По. Уже и название есть: «Извращение». Он саркастически смеется и кричит: «А ведь я ненормальный. В какой сумасшедший дом меня заберут, когда я совсем свихнусь?» Она в душе забавляется и подыгрывает ему: «Не волнуйся, я буду навещать тебя в сумасшедшем доме». Действительно, она уверена, что будет единственной, кто его навестит, потому что у него «в этом мире нет ни одного друга»[134]. Кроме нее, которая терпит его идиосинкразии, самая смешная из которых – по отношению к врачам и уколам.

Муссолини периодически проверяет организм, чтобы следить за развитием своей болезни: он думает, что у него сифилис. Он недоволен врачами, которые лечили его до сих пор. Анжелика советует ему обратиться к известному в Милане специалисту, который в то же время является членом городского совета от социалистов. Редактор Avanti! идет к нему. После визита Бенито возвращается в редакцию, согнувшись пополам, дрожащий и бледный. Он падает в кресло и рыдает, закрыв лицо ладонями. Анжелика прикрывает дверь: она не хочет, чтобы сотрудники видели малопривлекательное лицо плачущего шефа. Она спрашивает, что случилось. И слышит в ответ: «Разве ты не чувствуешь запах антисептика? Этот проклятый доктор взял у меня кровь. А перед этим он использовал антисептик. Теперь я ощущаю его везде, везде! Он преследует меня!»

Анжелика утешает его, советует заехать домой, освежиться, перекусить, а потом спокойно вернуться к работе. Прекрасная мысль: лицо Муссолини светлеет, глаза снова блестят. «Взгляд, который он на меня бросил, показался мне благодарным взглядом, каким собака смотрит на своего хозяина»[135].

И подруга хочет знать все точно: если его проблемы со здоровьем серьезны, она попросит руководство партии оплатить ему поездку в санаторий. У редактора Avanti! нет средств, достаточных для оплаты лечения. «А его бедняжка жена, – думает Анжелика, – когда она обнаружит, что он так болен! Ее мне жаль. Больше, чем его. Она неграмотная крестьянка, которой хватило смелости последовать за ним в Милан, несмотря на его безответственность»[136].

Она идет к врачу и узнает, что болезнь Бенито – просто спектакль, это не сифилис, а гонорея, подхваченная в борделе: никакой смертельной опасности ему не угрожает. Анжелика просит доктора пойти с ней в редакцию, чтобы успокоить товарища.

День холодный, дождливый. Бенито уже вернулся, но он не один. Вместе с ним пришла женщина и маленькая девочка. Первая – Рашель, «покорная, тихая, скромная женщина». Девочка – Эдда, ей четыре года, она дрожит от холода, прижимаясь к ногам матери. «Недокормленная, бедно одетая маленькая девочка»[137].

Вид этих двух существ вызвал во мне жалость к ним, гнев по отношению к Муссолини: он притащил с собой жену и дочку, так плохо одетых, в такой холод только потому, что боялся идти один и оставаться в кабинете до моего возвращения»[138].

Анжелика в ярости; она не удостаивает его и взглядом. Она пожимает руку Рашель, ласкает Эдду и осыпает ее комплиментами. Водя их по редакции и типографии Avanti! она пытается взять девочку за руку. Но дочь Муссолини крепко прижимается к матери.

Глава восьмая

Рашель, Эдда и «Русская мать»

Когда родилась Эдда, многие товарищи были убеждены, что ее мать – Анжелика Балабанова. В пользу этой «городской легенды» говорит то обстоятельство, что ребенок зарегистрирован как дочь «n.n.», поскольку Бенито и Рашель не состояли в браке. Однако некоторые даты и обстоятельства не совпадают. Перед возвращением в Италию Муссолини приезжает к Анжелике в Лугано. Октябрь 1909 года. После этой встречи они не увидятся несколько месяцев: если бы наши революционеры имели сексуальные отношения в октябре и Анжелика забеременела бы, Эдда родилась бы летом, предположительно в июне-июле. А Эдда родилась 1 сентября 1910 года. Как раз эта дата полностью соответствует тому факту, что молодой романьолец приезжал с девушкой в Сан-Мартино, что в нескольких километрах от Форли, в фермерский дом, где жила сестра девушки. Это было в начале января, и там Рашель «оставалась взаперти несколько недель, ожидая, когда ее господин и хозяин, навещавший ее каждый вечер, найдет какое-нибудь жилье побольше, чем комната, в которой он жил после своего возвращения из Трентино»[139]. В один из этих вечерних визитов и была зачата Эдда.

Прояснить вопрос о якобы русской матери будущей графини Чиано помогает один очень личный момент: такая гордая и чувствительная женщина, как Балабанова, никогда не отдала бы свою дочь другой. Да и Рашель, вероятно, никогда бы не согласилась принять